Прибежала сестра, ласково спросила, что ему надо. Лейтенант помолчал, собрался с духом, спокойно сказал:

— Сядь, сестричка… Сядь, я буду говорить. Прошу выполнить мою предсмертную просьбу.

— Какую предсмертную?.. Что ты?..

— Я знаю, сестричка… Напишешь моей матери… Напишешь ей, что… — ему тяжело было говорить, почти после каждого слова он долго и глубоко дышал. — Я честно воевал. Напиши, чтоб не ждала… Все… Больше писать некому… Невесты нет, полюбить не успел… Да, вот еще что… Комсомольский билет комсоргу отдайте… Фотографии — матери… перешлите… Все…

Губы его еще шевелились, но слов уже не было слышно. Он уронил голову себе на грудь, в уголке рта показалась кровь.

Сестра метнулась от него, привела доктора, но лейтенант уже умер. Они положили его навзничь, накрыли простыней и ушли.

Яшка оглянулся на соседа. Тот лежал все так же неподвижно с закрытыми глазами и тихо стонал. Яшка долго смотрел на него. Потом услышал:

— Умер лейтенант… Жалко. Молодой, умный и смелый был парень. Далеко пошел бы. Жалко… Умер лейтенант…

Лейтенанта унесли, но место его пустовало недолго. Вскоре и койка напротив и все другие были заняты ранеными. Палата наполнилась стонами и криками.

Один бредил, другой сердился и срывал с себя биты, третий поминутно звал сестру.

К вечеру, правда, стало потише: всех тяжелораненых куда-то увезли. Увезли и усатого солдата, который так и не открыл глаза и не увидел, что рядом с ним лежал «немчуренок», которого он накануне угощал сахаром.

Дня через два стали эвакуировать и легкораненых, «ходячих». К своему удивлению, Яшка узнал, что он тоже ранен легко, хотя ему все время казалось наоборот. Рана болела, рукой пошевелить он не мог, и даже ходить было больно и как-то несподручно.

Когда принесли одежду и сказали «одевайся», Яшке даже обидно стало, что ему никто не помогает. Он взял рубаху с засохшей кровью вокруг дырки на спине, повертел, накинул на голову. С руками совладать не мог, особенно с левой. Он долго возился, кряхтел, но рукава не давались. Подошла сестра и молча сняла с него рубаху. Она осторожно вдела в рукав сначала левую руку, потом — правую, а после этого нагнула Яшкину голову и втолкнула ее в расстегнутый ворот. Яшка ойкнул, но как-то с запозданием: сестра уже одернула рубаху и, накинув на шею петлю из бинта, вкладывала в нее больную руку.

Как и всем раненым, Яшке выдали «сухой» паек — хлеб, консервы, сахар. Вещмешка не оказалось — он потерялся где-то, — дали старую наволочку, сложили в нее продукты, завязали белой тесемкой. Взял Яшка узел и поплелся вслед за солдатами к эшелону.

Легкораненых эвакуировали в товарных вагонах, переоборудованных под теплушки. На двухъярусных нарах лежали соломенные матрацы, люки были застеклены. Чугунная печка не топилась, но возле нее лежала поленница дров, и в железном ящике был припасен уголь.

С чьей-то помощью Яшка залез в вагон и остановился, высматривая, какое место занять. Но раздумывать долго не пришлось. Пожилой сержант в мятой шинели отобрал у Яшки узелок и бросил его на верхние нары, объяснив:

— Молодой, забирайся наверх.

Взобрался Яшка по лесенке, нашел ощупью узелок, положил в угол, привалился на него локтем.

Пока одевался, пока шел да взбирался в вагон — выбился совсем из сил Яшка. Слабый стал. Лежит, тяжело дышит. Через верхний люк у противоположной стены видны ему только квадратик голубого неба да легкие белые облачка на нем. Снаружи доносится людская суетня — кто-то кого-то зовет, торопит, спрашивает.

Вскоре возле Яшки появился сосед, потом — второй, третий. У двоих, как и у Яшки, руки были подвязаны, у третьего забинтована голова. Он долго мостился, сбивал солому в матраце к изголовью, поднял пыль.

— Ой, друг, кончай молотить, — откашливаясь, сказал ему Яшкин сосед.

— Надо же окоп свой оборудовать, — отшутился тот, но бить матрац прекратил.

— Отвыкай от окопа, пока прокантуемся в госпитале, война кончится.

— О чем жалеешь?

— А я не жалею. Но обидно — в Берлине не побываю. Хотел Гитлера, гада, собственноручно приласкать. От Сталинграда шел…

— Это да, обидно… Но он удерет, наверное, паразит.

— Куда?

— К тем же американцам. Вишь, какую тактику взяли: с нами воюют, а в плен стремятся к американцам.

— Капиталисты. Ворон ворону глаз не выклюет. А Гитлера мы у них отберем. Мы будем его судить. У нас больше на это правов.

Разговор внезапно прекратился, кто-то спрашивал какого-то Воробьева.

— Воробьев есть у нас в вагоне? — спросил сержант. — Молчат, значит, нет.

И когда сестра уже ушла, Яшка сообразил, что искали его, зашевелился, проговорил:

— Я тоже Воробьев.

— Так что ж ты молчишь? Эй, красавица, есть у нас один Воробей, только молодой еще…

Яшка приподнялся на нарах, выглянул и увидел девушку, которая помогала ему одеваться. Только теперь он рассмотрел ее как следует: полненькая, круглолицая, глазки узкие и очень ласковые. Ровная, во всю ширину лба челочка свисала до самых бровей, прямые волосы были рассыпаны по плечам. Низкая челочка и узкие глаза делали ее похожей на татарочку. Она смотрела на Яшку и смущенно улыбалась. А потом хмыкнула каким-то своим мыслям и спросила:

— Ты Воробьев? — И тут же, не дожидаясь ответа, подняла к Яшке руки: — Что ж я спрашиваю? Вылитый Андрюха! Ты — Яша?

— Да-а… — как-то неуверенно проговорил Яшка.

— «Да-а»… — передразнила она его и засмеялась. — «Да-а…» И голос Андрюхин!

Забыв о боли, Яшка сполз с нар.

— Вы Андрея знаете?

Девушка прикрыла ресницами глаза и кивнула.

— И где ихний госпиталь — тоже знаете? — Яшка достал порядком истрепанный конверт, протянул сестре. — Этот вот госпиталь?

— Это я писала… — воскликнула она обрадованно, а у самой на ресничках слезы блеснули: — Наш это госпиталь!

— А где он, Андрей? Где? — заволновался Яшка, полез обратно из вагона, потянул вслед за собой узелок.

— Ой, Яня! Какой ты!.. Да нет его здесь! Давно эвакуировали в тыл… — Она не сводила глаз с Яшки. — Андрюха говорил, что ты робкий, а ты вон куда добрался. Ну, братья!

Кто-то из солдат вмешался в разговор:

— Что, Галя, родственника встретила? Садись, поедем с нами в Россию.

Она ничего не ответила солдату, даже не повернулась в его сторону, а только хмыкнула, и всем было ясно, что она согласна поехать, но не может. Яшке нравилась ее привычка хмыкать — делала она это как-то очень по-своему: прищурит глаза, немножко вытянет подбородок и еле заметно кивнет головой, словно ягодку глотнула. А на губах в этот момент у нее такая родная и понятная улыбка, что и слов никаких не надо.

— Где он сейчас? — допытывался Яшка. — Он не писал вам?.

— Писал, — сказала девушка и покраснела. — Обо всем писал. И о тебе тоже. Беспокоится. Ты его больше не ищи. Как поправишься, домой пробивайся. Он скоро выпишется из госпиталя, и его, наверное, демобилизуют. Домой, Яня, домой возвращайся…

— По вагонам! — разнеслась команда.

Галя забеспокоилась:

— Ай, что же это я? Хотя бы на память что-нибудь подарила. Пиши мне, Янечка, по этому адресу, — она вернула Яшке конверт и стала горячо целовать его в щеку — в одну, в другую, в губы. Яшка смутился, стоял, втянув голову в плечи. Потом она помогла ему забраться в вагон. — Прощай, Яня!

— До свиданья!

Поезд медленно тронулся, а Галя все не отставала от вагона, шла рядом, не спуская с Яшки глаз, в которых блестели крупные слезинки.

— Привет Андрюхе передавай…

— Ладно, — пообещал Яшка, а у самого в горле запершило, жалко оставлять девушку: такая своя и про Андрея знает.

Поезд набирал скорость, и Галя стала отставать. И вдруг она что-то вспомнила, пустилась догонять вагон:

— Нож возьми, Яня! В тумбочке лежал. Твой нож?

— Мой!.. — обрадовался Яшка не столько ножу, сколько возможности переброситься с ней еще хоть словом.

Галя бросила нож, сержант ловко поймал его, и она тут же отбежала в сторону, чтобы дольше видеть Яшку. Пока не скрылась из виду, все махала ему рукой.