В словах «когда хотите этого» он уловил критическую нотку и вспомнил, как когда-то его отчитывал за небрежность в стиле Мейерхольд. Однако в целом письмо Горького было лестным.

Его стали посещать грустные мысли, которые он старался формулировать в оптимистическом духе. Да, болеть и умирать нужно — как жил всю жизнь: спокойно и мужественно. Впрочем, почему умирать? Можно болеть и жить почти полноценной жизнью. Главное — не выбывать из жизни раньше, чем придет смерть.

…Какую-то странную роль в моей жизни играет период в двенадцать лет. Так, в 1905 и 1917 годах я срочно приезжаю из эмиграции в охваченную революцией Россию, чтобы принять участие в событиях; с 17-го по 29-й — нарком просвещения — 12 лет, с 21-го года и вот уже 12 лет я второй раз женат. В 33-м году согласно этой закономерности мы должны расстаться… А может быть, двенадцать лет — ритм моей жизни именно потому, что я жил в унисон с жизнью моей страны, для которой характерна такая периодичность. Так, Александр I сменяет Павла в 1801 году, в 1812-м — Отечественная война, 1825-й — восстание декабристов, 1837-й — смерть Пушкина, 1905-й — первая русская революция, 1917-й — Октябрьская революция, 1929-й — год великого перелома… Теперь важных событий следует ждать через двенадцать лет, то есть в 1941 году, потом в 1953 году, потом где-нибудь в 1964–1965 годах… Ну вот, не хватало под старость лет в мистику удариться!

…Впрочем, почему это мистика? У организма есть свой биологический ритм, у общества — свой, социальный… У Солнца — свой. Выходит, что Россия живет в ритме Солнца. И лестно думать, что я тоже жил в солнечном ритме моей страны.

В 1933 году Луначарский получил новое назначение: полпредом СССР в Испанию. Здоровье его было сильно подорвано, и прежде чем попасть в Мадрид, он по настоятельной рекомендации врачей сделал длительную остановку в Париже, где прошел курс лечения в клинике. После клиники потребовалась реабилитация, и Анатолий Васильевич отправился на отдых в маленький французский городок Ментону. Путь туда был неблизкий: сначала поездом, потом машиной — железная дорога до Ментоны не доходила.

В поезде было душно. С трудом Луначарский опустил окно, но вместо свежего воздуха в купе ворвался дым паровоза, и он, напрягая последние силы, закрыл окно. Его восковое лицо, отразившись в оконном стекле, наложилось на бегущий навстречу поезду пейзаж: освещенные полной луной кусты, поля, перелески…

Стеариновая луна плыла по фиолетовому небу.

Ему пришли в голову пушкинские строки:

Анатолий Васильевич чувствовал себя плохо, но никому об этом не говорил, и поэтому у всех близких — и у жены, и у дочери Ирины — было ощущение, что лечение в парижской клинике дало положительные результаты и можно надеяться на выздоровление.

Он поселился вместе с женой и дочерью в Ментоне, о которой знал только, что здесь в 1889 году умер русский врач Боткин, а в начале XX века жил Немирович-Данченко. Согласно календарю зима уже началась, однако погода стояла, по нашим российским понятиям, осенняя. Было тоскливо и грустно. А тут еще утром 4 декабря он открыл французскую газету и прочитал, что умер Фирмене Жемье, его близкий приятель, знаменитый деятель французской сцены, блестящий актер, многолетний директор театра «Одеон».

Луначарский просматривал газеты, не вставая с постели, и с удивлением увидел, что даже парижская «Матен», которая преследовала Жемье всю его жизнь, закончила информацию о его кончине добрыми словами: «Его имя было одним из самых знаменитых в театре, которому он принес столько чести. В истории он останется одним из величайших театральных людей Франции».

Он стал писать некролог о Фирмене Жемье, не зная, что три страницы, посвященные этому деятелю французского театра, станут последними в его огромном литературно-критическом наследии…

Он всегда начинал писать сразу: стоило взять перо в руки, и слова сами ложились на бумагу. А тут слова не шли к нему, наплывали воспоминания, рисовали живой образ Жемье. Луначарский вспомнил довольно глупую пьесу Гинвона «Счастье», поставленную Жемье в «Театре Антуан». Претензии на серьезный психологический анализ женской души тогда очень понравились публике, а он, Луначарский, был возмущен спектаклем. Однако не вспоминать же об этом сейчас. Как говорили римляне, о мертвых — или хорошо, или ничего. А ведь он может рассказать о Жемье много хорошего, нужно только сосредоточиться и преодолеть слабость и подкатывающую к горлу тошноту…

Он вспомнил успех Жемье в спектакле «Убийца» в «Театре Антуан». Это была заурядная мелодрама, инсценировка известного романа Феррара. Безусловно, полковник Севинье, убийца, не лучшая роль Жемье. Для этого драматургия не давала достаточного материала. Однако Жемье в этой роли был очень убедителен, и, видимо, потому она так мне запомнилась. Жемье сумел передать целую гамму чувств своего героя: негодование, жалость, мрачную решимость.

Сцена убийства была сыграна так сильно и вместе с тем красиво, что, помнится, весь антракт у меня учащенно билось сердце. Красиво убивал Жемье. Неужели жесты убийцы могут вызывать не только ужас, но и восхищение?.. Расскажи мне это кто-нибудь, я бы не поверил. И все-таки даже сейчас, при воспоминании, становится не по себе…

Жемье, как и Станиславский, выступал за международное объединение всех художников театра для борьбы с коммерческим духом в искусстве, с наступлением кинематографа на театр… Эту идею принял и Мейерхольд. Тогда — помнится, это был 1927 год — Жемье устроил международный фестиваль театров в Париже. Советский театр тоже был приглашен, однако гастроли не состоялись. Очередная наша ошибка! Театральный мир ждал от нас многого, наше участие в фестивале было важно и с культурной, и с политической точки зрения. Однако я не смог доказать правительству целесообразность этого… На следующий год Жемье приехал в Москву. Помню, как тепло мы его приняли. Я произнес тогда приветственную речь: мы, как и вы, интернационалисты, и так далее в этом же роде.

В своем ответном слове французский актер выразил горячую симпатию к нашей стране и подчеркнул необходимость восстановления прерванных войной связей между культурами всех народов…

И вот Жемье умер…

Луначарский встал с постели, накинул халат, сел за письменный стол и начал писать некролог для «Известий»: «Несколько дней назад умер в Париже за работой один из крупнейших деятелей мирового театра, искренний и активный друг советского театра Фирмен Жемье. Он умер шестидесяти трех лет от роду…»

Луначарский отложил перо и задумался: «А я незадолго до отъезда отпраздновал лишь пятьдесят восьмой день рождения…» Он привычным жестом снял пенсне, протер, вернул на место и снова принялся писать:

«Если страстное новаторство Жемье в области формы театра богато больше исканиями, чем находками, то нельзя забывать двух других сторон его театральной работы: актерской деятельности и международной инициативы. Жемье был, бесспорно, одним из величайших актеров французской сцены последних десятилетий…»

В тот же день некролог был отправлен в Москву. «Известия» от 11 декабря 1933 года, в которых было опубликовано прощальное слово Луначарского, посвященное памяти Фирмена Жемье, пришло в Ментону утром 19 декабря. Газета еще застала Луначарского в живых, и он по старой журналистской привычке пробежал глазами свой текст, который на газетной полосе или на страницах журнала всегда выглядел по-новому и читался не так, как в рукописи, а в контексте его широкого читательского восприятия, широкого социального звучания: