Смеркалось, когда я спустился по склону утеса, на котором высился замок. Обернувшись, в сгустившихся сумерках я разглядел своего товарища с Граалем в руках; завернув Грааль в чистую тряпицу, он спрятал его у самого сердца, вошел в замок и задвинул за собой засов. Я не сдержал обещания и не вернулся через три дня. Горе тому, кто состоит в плотской связи с женщиной! Чтобы избавиться от власти, которую забрала надо мной та женщина, я совершил преступление. И навеки стал пленником этого замка. Призрак женщины невидимыми цепями приковал меня к здешним местам. А когда я наконец вернулся в Кукуньян, было уже поздно! Антуан де Кассаньявер сошел с ума. Но его могилы нет рядом с могилами десяти наших товарищей. Он ускакал на коне, увозя с собой Грааль, и никто не знал, куда он направился. Напрасно я скакал по всем дорогам, расспрашивал каждого встречного и поперечного: никто не видел проезжавшего мимо безумного рыцаря. Вскоре настал мой черед покинуть этот мир. И с тех пор я плутаю по темным тропам потустороннего царства, надеясь, что однажды они выведут меня из замка Брамвак и я перестану быть свидетелем собственного преступления. Но, увы, куда бы ни направлялась моя тень, она всегда возвращается в Брамвак…

Голос умолк — то ли потому, что предок сказал мне все, что хотел сказать, то ли по иной причине, мне неизвестной. Луна, вновь выглянувшая из-за туч, побледнела и расплылась на голубеющем утреннем небе.

Я встал. Мир захлестнула волна тишины. Я бесшумно добрался до лестничной площадки и осторожно заглянул вниз. Волки сидели на прежнем месте, и глаза их, красные, словно догорающие угли, хищно сверкали. Внезапно один из них испустил леденящий кровь вой, показавшийся мне поистине бесконечным, и в эту минуту передо мной, подобно молнии на грозовом небе, промелькнуло видение — словно некая пелена, разорвавшись, позволила мне на миг узреть случившееся в иное время.

По лестнице сбегал человек в плаще рыцаря-госпитальера; лицо его, искаженное яростью, показалось мне знакомым, но из-за раздвоенной бороды, скрывавшей значительную его часть, с уверенностью сказать я бы не смог. За собой госпитальер волок, крепко держа за руку, безжизненное тело женщины в запятнанной кровью длинной белой рубашке. Была ли несчастная уже мертва или только ранена, я не разглядел, но, судя по решительному виду рыцаря, он намеревался отдать тело на растерзание волкам — но не тем, которых видел я, а другим, призрачным хищникам, сидевшим на призрачном снегу посреди призрачных холодных деревьев, волкам из прошлого, давным-давно умершим хищникам…

Видение исчезло — словно упал занавес в театре. Живые волки, по-прежнему восседавшие на хвостах у подножия лестницы, вторили зверю, подавшему голос первым, и вскоре до жути тоскливое пение наполнило предрассветный воздух. Волки не пытались забраться по лестнице, они сидели неподвижно, и в их песне звучало подлинное отчаяние.

Возможно, я невольно стал свидетелем страшной драмы, разыгравшейся некогда в жилище моих предков. Задумавшись, я утратил чувство времени, а когда пришел в себя, обнаружил, что на улице совсем рассвело, от волков возле лестницы не осталось и следа, а из сада доносится тревожный голос Торнебю. Мой спутник, обеспокоенный моим отсутствием, громко звал меня. Я откликнулся и медленно пошел вниз, пытаясь понять, приснились ли мне события сегодняшней ночи, или же все, что со мной случилось, произошло наяву. А если это был не сон, то кто тогда говорил со мной и куда делись госпитальер с раздвоенной бородой и женщина в окровавленной рубашке?

Мы шли по улицам раскинувшейся у подножия горы деревни Сен-Беат; внезапно я обнаружил, что иду один, а Торнебю куда-то запропастился. Оглядевшись, я увидел своего спутника перед огромным ангаром, заполненным бревнами, рядом виднелась открытая дверь в мастерскую, где трудился столяр; лицо Торнебю выражало поистине неземной восторг. В нем вновь пробудилась страсть к дереву, и я понял, что он хотел бы вернуться к своему прежнему ремеслу, только не решается сказать мне об этом.

— О мой господин, — обратился ко мне Торнебю, — вид свежеструганых досок опьяняет меня, словно добрая кружка крепкого темного пива. Я рожден, чтобы пилить и строгать, и больше не могу жить, не занимаясь обработкой дерева.

И я ответил ему:

— У каждого своя судьба, она уготована нам много тысячелетий назад, соткана поступками наших предков и сплетена из множества цепочек причин и следствий. Ты прикипел к дереву, любишь пилить бревна и строгать доски. Так не теряй же времени и не заставляй судьбу ждать. Спроси у этого бородатого столяра из Сен-Беата, что взирает на тебя, ухмыляясь, не возьмет ли он тебя к себе на работу. Ибо в одиночку он никогда не сумеет распилить многочисленные бревна, сложенные у него под навесом.

Торнебю кивнул и направился в мастерскую к столяру. Между ними состоялась короткая беседа, во время которой я имел возможность наблюдать, как хитрость мерялась силами с простодушием. Завершив разговор, Торнебю подошел ко мне. Одна половина его лица сияла от радости, другая была печальна и мрачна. Торнебю не хотел расставаться со мной и в то же время искренне радовался возможности вернуться к прежнему своему занятию. Но радость быстро вытеснила печаль.

— Столяр из Сен-Беата согласился взять меня в ученики всего за двенадцать су в день!

— В ученики? О Торнебю, да ведь ты давно уже стал столярных дел мастером!

— Он этого не знает.

— А почему ты ему ничего не сказал?

— Хвастаться нехорошо, а особенно нехорошо, когда у тебя есть основания для хвастовства.

— Но почему ты хочешь платить ему двенадцать су? Ведь ты будешь на него работать, а значит, должен не платить, а получать жалованье!

— Я стану платить за еду и жилье.

Зажимая в правом кулаке бороду, к нам подошел столяр. Усмехнувшись, он с напускной вежливостью приветствовал меня. Его добродушный вид вполне мог ввести в заблуждение не только простодушного Торнебю. Но меня ему обмануть не удалось — за добродушной внешностью я разглядел ничтожную душонку и еще раз пожалел, что придется оставить благородного Торнебю в лапах этого лицемера.

Столяр слышал последние слова, сказанные мне Торнебю.

— Должен заметить, мои трапезы всегда состоят из супа, густого супа, налитого в плошку.

— Я люблю суп, — ответил Торнебю; похоже, он не заметил, что количество будущего супа ограничивалось одной плошкой, размеры которой никому не были ведомы.

— Лишней комнаты у меня нет, поэтому вам придется спать в сарае, где сегодня вечером мы попытаемся соорудить для вас лежанку. Сон среди свежепиленых бревен гораздо здоровее, чем сон в душной комнате.

— Среди свежепиленых бревен! Ах, как это прекрасно!

— Должен напомнить: согласно обычаю, ученик встает за час до рассвета и убирает дом и мастерскую.

— Согласен.

— Когда привозят бревна, ученик обязан отрубить лишние сучья и распилить длинные стволы на короткие чурбаки.

— Очень хорошо.

— А зимой ученик обязан ходить в горы к лесорубам и спускать по наледи спиленные стволы.

— Я люблю горы и горные леса.

— Но обледенелые склоны есть не везде, поэтому иногда нужно тащить бревно на себе.

— У меня сильные плечи.

— Под снегом часто бывает лед, на нем можно поскользнуться, упасть, и тогда бревно, которое ты несешь на плечах, может раздавить тебя.

— Я постараюсь не поскользнуться, ибо не хочу, чтобы бревно меня раздавило.

— А вечером после супа, когда зажигают лампы, для ученика всегда имеется кое-какая мелкая работа, и он обязан ее сделать.

— Работа с деревом?

— Разумеется.

— Тогда отлично.

И мужчины пожали друг другу руки.

— И за этот рабский труд ты еще хочешь платить двенадцать су в день?! — возмущенно воскликнул я.

Мы стояли возле моста, куда Торнебю, не в силах быстро со мной распрощаться, решил меня проводить.

— Да я готов отдать все, что у меня есть, за возможность выспаться среди свежеструганых досок!