У меня не было ни время, ни желания объяснять, насколько глупо требовать служек убрать меня.

— Граф жив, — сказал я, окидывая взглядом застывшие лица церковников.

Тут на лестнице послышались громкие голоса, и, расталкивая каноников, пытавшихся помешать вновь прибывшим войти, в комнату ворвались рыцари ордена святого Иоанна Иерусалимского.

— Тело графа принадлежит аббатству, — не терпящим возражений тоном отчеканил аббат.

— Оно принадлежит госпитальерам, — громогласно возразил приор ордена.

Тесные узы связывали графа Раймона с рыцарями-иоаннитами: он поручал им от его имени раздавать милостыню, доверил им свое завещание и, скорее всего, действительно просил их позаботиться о погребении его тела. Это право влекло за собой немалые преимущества. Община, взявшая на себя погребение, на протяжении трех дней получала множество разного рода пожертвований.

— Граф не умер, — изо всех сил крикнул я.

Но не смог перекричать орущих монахов. Приор госпитальеров сорвал с себя белый плащ, украшенный золотым крестом, и бросил его на кровать, давая понять, что не собирается уступать. Плащ был тяжелый, и я испугался, как бы господин мой не задохнулся под ним. Аббат попытался сдернуть плащ, однако приор мощной дланью ударил его в плечо. Пронзительно завизжав, аббат изловчился оцарапать приора. Между толпившимися за пределами комнаты госпитальерами и канониками завязалась рукопашная.

Подбежав к своему господину, я откинул плащ: граф уже хрипел. То ли ужас разыгравшейся подле него сцены, то ли страх не получить причастия поторопили прибытие неодолимой силы, уводящей душу человека из мира живых. Глаза его больше ни о чем не просили. Увидев, как гаснет трепещущий в них огонек, Юк Жеан и я склонились над графом, но взор его уже превратился в зеркало небытия…

Граф Тулузский не погребен до сих пор[25]. Госпитальеры силой увезли его тело и поместили в открытый гроб, к которому жители Тулузы приходили лить слезы. Но епископ Фолькет письменным приказом запретил рыцарям-иоаннитам хоронить тело отлученного в освященной земле. На слезные уговоры народа епископ ответил, что надо ждать решения Папы. Решение так и не было принято. Гроб заколотили, из зала приемов обители госпитальеров перенесли в часовню и там поставили в угол, а потом и вовсе задвинули в темный маленький сарайчик, где хранился садовый инвентарь.

Я тогда много размышлял о том, каким образом вяжется цепь событий, и о предназначении, руководившем всеми моими действиями. Согласно давнему пророчеству Мари-суконщицы, зло, погрузившее мой край в пучину страданий, воплотилось в троих — в одетом в красное, в закованном в железо и в носящем митру. Собственной рукой я пронзил первого. Камнем, выпущенным из катапульты, моя сестра Ауда убила второго. Уничтожить третьего, наизлейшего, суждено было опять мне…

Епископ Фолькет боялся гнева тулузцев и приезжал в город только для участия в религиозных обрядах. Он жил в замке Верфей, подаренном ему Симоном де Монфором. Изарн де Небюлат, изгнанный сеньор Верфея, укрылся в Тулузе и втайне искал сторонников, готовых вместе с ним отвоевать его замок и владения.

Я отыскал его. Это был старый и хитрый лис. Когда я без всяких недомолвок поведал ему о своем решении, он усмехнулся:

— Все зависит от суммы, которую вы потребуете.

Я ответил, что меня зовут Дальмас Рокмор.

Он снова попросил назвать сумму.

Я не стал наказывать этого глупца и решил действовать самостоятельно.

Под чужим именем я поселился в Верфее. Несколько дней изучал привычки епископа. Он выходил из дома только в сопровождении вооруженной охраны. Возле его замка, на склоне, следуя арабской моде, был разбит сад, заросший старым и очень густым самшитом. У Фолькета имелась одна страсть — он обожал улиток. Спал епископ мало, поднимался до восхода. Самшит давал пристанище тысячам улиток, и в час, когда солнце только просыпалось, а улитки наслаждались утренней росой, он, взяв корзину, бродил по узким аллеям. Наполнив корзину, возвращался на террасу, рассаживал улиток на камни и играл с ними в какую-то непонятную игру. Затем, вероятно, съедал их за завтраком.

План созрел быстро. Я снял комнату с отдельным выходом у одинокого кузнеца. Когда звезды на небе побледнели, я надел зеленоватого цвета куртку, взял остро отточенную дагу и перебрался через стену епископского сада. Густые, со множеством мелких листиков кусты самшита превышали человеческий рост. Продравшись сквозь эти заросли, я стал пробираться вдоль центральной аллеи. Ночью несколько часов подряд шел дождь, вокруг ползали тысячи улиток.

Аромат самшита навевает грусть и пробуждает прозорливость. Возможно, он обладает волшебной силой. Через полчаса я промок до костей и перед моими глазами, сменяя друг друга, стали возникать странные картины.

Я никогда не вспоминал Пьера де Кастельно — даже для того, чтобы порадоваться его изгнанию из этой жизни, — но от края и до края христианского мира священники разнесли слух, будто, испуская дух на золотистом песчаном берегу Роны, он простил своего убийцу. Я этому никогда не верил: помню, как вытянулось на песке его тело, у меня всегда было твердое ощущение, что он умер молча. И вот теперь, в мокрых зарослях облепленного улитками кустарника, я, вдыхая утреннюю свежесть, вдруг увидел Пьера де Кастельно: с развороченной грудью он упал с коня. Кто-то из его свиты немедленно склонился над ним. Смутно припомнилось, что рука легата приподнялась, словно желая обхватить товарища за шею, — быть может, он и вправду торопливо прошептал ему слова прощения?..

Предрассветный луч окрасил бледным багрянцем аллею, а я все никак не мог освободиться от осаждавших меня невесть откуда взявшихся вопросов. А что, если это правда? Тогда между злыми и добрыми нет непроницаемой стены? Злые шли иными путями, но для всех прощение пребывало высшим идеалом, и все находили в нем прибежище в минуту смерти.

Раздался негромкий треск — наверное, хрустнула под ногой улитка. В прозрачном розовеющем свете я различил силуэт епископа Фолькета. Он двигался мелкими шажками, внимательно глядя под ноги. Продолжая размышлять о прощении, я вытащил дагу и пальцем попробовал, достаточно ли она остра.

Для себя я исключил прощение. Принять его означало отречься от добра, трусливо согласиться со злом. Но что, если Пьер де Кастельно действительно простил?

Совсем рядом епископ Фолькет с превеликим трудом наклонялся за улитками. Он здорово постарел. А какой он был низенький! Его лицо походило на пожелтевшую маску: желчь текла по проступавшим на поверхности кожи сосудам. Однако страсть к улиткам придавала его взгляду неожиданную живость. А когда он заметил особенно крупную улитку, огонь в его глазах вспыхнул с новой силой. С торчащими к небу рожками улитка сидела на ветке на уровне моего лица. Епископ протянул руку, чтобы схватить ее, — и увидел меня…

Сквозь листья он разглядел человека, изготовившегося к прыжку, но в последний момент почему-то растерявшегося. Впрочем, обнаженная дага не оставляла сомнений в намерениях прятавшегося.

Мы стояли близко, едва не касаясь друг друга. Ум мой работал на удивление быстро. Я взирал на отталкивающее своим безобразием лицо епископа. Его обнаженная голова была гладко выбрита, нос покрыт угрями, щеки обвисли. Безраздельная любовь к деньгам придала лицу его какое-то нечеловеческое, не от мира сего выражение[26]. И словно в открытой книге прочел я обуявшие его мысли: то, чего он так боялся, случилось! До него добрался неизвестный убийца. Кричать бесполезно. Попытаться бежать или положить зажатую в руке улитку в корзину и сделать вид, что ничего не заметил?

Правда ли, что Пьер де Кастельно простил? Сейчас этот вопрос был для меня самым главным, но я чувствовал, что ответа на него нет. Я даже измыслил несбыточный план: отправиться в Рим и отыскать там человека, принявшего предсмертный шепот легата — только он мог знать, были ли последние слова Пейре де Кастельно словами прощения. Ах! Почему, нанеся удар, я не спешился, не склонился над упавшим легатом так низко, чтобы тот сумел укусить меня, почему не увез отметину его зубов, неоспоримое свидетельство его ненависти?