Люди под моим началом сильно изменились. Одного убили, нескольких ранили, все ощущали дыхание смерти, и постепенно их изначальный страх превратился в храбрость, почти равную моей. Сначала я втайне сожалел об этом, а потом решил, что они стали отважными благодаря моему примеру, хотя в этом, разумеется, никто не признавался. «Впрочем, — подумав, сообразил я, — таково свойство людей, рожденных в краю, простершемся от Марселя до поросших соснами песчаных дюн. Они становятся мужественными только после того, как выставят напоказ трусость».

Это мужество и наша общая любовь к музыке едва не стоили нам жизни. До начала осады мастеровые с монетного двора по вечерам имели обыкновение покидать городские стены и собираться в рощице, среди лавров и смоковниц. Там они усаживались и слушали необыкновенно голосистого соловья, избравшего своим жилищем единственный произраставший здесь столетний дуб. С началом осады они лишились соловьиного пения, потому что рощица располагалась между городом и лагерем крестоносцев, ближе к лагерю, чем к городу.

С наступлением темноты они прислушивались, и иногда им мерещился слабый отзвук чудесной соловьиной песни. В конце концов, толстяк по имени Саматан, чей ум, похоже, был так же неповоротлив, как и тело, заявил, что ему лучше умереть, чем лишиться пения соловья. Не уверенный, что моя дерзкая идея получит одобрение, я все же предложил глубокой ночью выйти из города и незаметно пробраться в рощицу. Те, кто с нами не пойдут, станут дожидаться нашего возвращения, держа дверь во второй крепостной стене незапертой. К моему великому удивлению, многие из любителей музыки с радостью согласились, и я уже не мог отступиться от своих слов.

Июльские ночи особенно ясные. Нас набралось человек пятнадцать; согнувшись в три погибели, перебегая от куста к кусту, мы добрались до рощицы, сумев не привлечь внимания ни часовых в лагере, ни караульных на городских стенах. Там мы больше часа сидели в тишине, изумляясь тому, как искусно Саматан подражал кваканью лягушек, которые, по его утверждению, побуждали соловья исполнять свои песни.

Наконец соловей запел, и, очарованные этой неземной мелодией, мы все перенеслись в небесные сферы. Когда, повинуясь необъяснимому капризу, птица прервала свои чудные трели, ее молчание повергло нас в такую меланхолию, что и война, и ересь катаров, и даже смерть утратили для нас всякое значение.

Разглядев в полумраке унылые лица товарищей, я, обладавший голосом и едва ли не соловьиным даром пения, не смог сдержать великодушный порыв, стремление вернуть им мечту, которую они потеряли, едва вкусив.

Из груди моей со всем доступным мне громким звуком вырвались чарующие строки начала песни о фиалке. Товарищи немедленно набросились на меня, пытаясь заставить замолчать. В общем, из лагеря нас заметили и окружили. Отовсюду засвистели стрелы, и на нас набросились люди в сверкающих кирасах. Не боясь вспугнуть божественную птицу в ветвях дуба, они оглашали воздух дикими криками. Мои товарищи, отправившиеся в этот поход без оружия, падали один за другим. Но благодаря неугасимой искре чувства самосохранения, незатухающей в сердце любого жителя Тулузы, я прихватил с собой меч и сумел отразить первые удары, заставив отступить бросившиеся на меня тени. А потом со всех ног помчался к Каркассонну. С моей помощью Саматан тоже сумел прорвать вражескую цепь. Я буквально волок его за собой: избыток веса мешал ему бежать.

Вдвоем мы примчались к башне Самсон и еще долго ждали возвращения наших товарищей. Но ждали напрасно.

Разбуженный шумом схватки, с ятаганом в руке выскочил Пейре де Кабарат. Узнав, в чем дело, он пообещал за организацию этой вылазки завтра же посадить меня в тюремную башню.

Однако надвигавшиеся с неимоверной скоростью события, гораздо более серьезные, заставили его позабыть о своем обещании.

На следующий день возле Нарбоннской башни, напротив укреплений, гарцевал гигантского роста рыцарь, восседавший на необычайно крупной лошади. Он был наглухо закован в броню, так что никто даже не пытался достать его стрелой. Выкрикивая оскорбительные слова, он вызывал на поединок любого из рыцарей, находившихся сейчас в Каркассонне.

Посмотреть на него чуть не весь город высыпал на крепостную стену. Присоединившись к любопытным, я услышал, как виконт Безьерский потребовал коня и оружие. Но Пейре де Кабарат, размахивая руками, бросился его отговаривать, а следом за ним и другие бароны, и виконт отказался от поединка.

Я сообразил, что славный подвиг помог бы мне избежать ареста, и хоть не был рыцарем, но если бы сейчас вышел и нанес оскорбление гиганту-всаднику, он не смог бы отказаться от поединка со мной. Я направился к башне Самсон — выбрать подходящего для поединка коня, но меня опередил подросток, такой маленький, что рядом с противником, с которым намеревался померяться силами, выглядел настоящим гномом. Ему спешно отыскали кирасу и шлем, явно не его собственные, так как они были ему слишком велики. Копье же его, напротив, было до смешного коротко.

Он прошел мимо меня, окруженный людьми, бежавшими следом и провожавшими его восторженными криками. Я услышал, как кто-то сказал, что это сын сеньора д’Эспинуза. Подъемный мост только что опустили, и я устремился на внешнюю крепостную стену — посмотреть на поединок.

Выкрики со стороны выстроившихся в одну сплошную линию крестоносцев прекратились, воцарилось молчание. Поединок продолжался несколько минут, и зрители из обоих лагерей не сразу осознали, что, собственно, произошло.

Со всей скоростью, на которую только был способен его конь, юный д’Эспинуз поскакал вперед. Он ударил поджидавшего его противника своим маленьким копьем, и после первого же удара оно взлетело в воздух. Обе лошади, ноздря в ноздрю, стремительно закружились на месте, стараясь укусить друг друга: животные всегда выступают на стороне своих хозяев, и если бы они могли разговаривать, то в пылу сражений могли бы дать своим седокам множество ценных советов, которые наверняка бы повлияли на исход поединка. В облаке поднятой бойцами пыли с трудом можно было различить, как они мечами наносят удары.

Внезапно со всех сторон — и со стороны крестоносцев, и со стороны жителей Каркассонна — раздался пронзительный изумленный крик. Никто не сомневался в победе воина-гиганта над мальчишкой, посланным на поединок исключительно в качестве искупительной жертвы таинственному богу войны, любящему бессмысленные геройские поступки. Но внезапно, на глазах у многочисленных зрителей, неподражаемый д’Эспинуз молниеносно воткнул свой меч в зазор между шлемом и кирасой рыцаря. Потребовалась поистине небывалая игра случая, чтобы острие меча вонзилось в единственный миллиметр тела, не защищенного броней. Рыцарь рухнул на землю, а невероятных размеров конь, устыдившись, поскакал прочь.

Охваченный радостным неистовством, весь Каркассонн выстроился по обеим сторонам дороги, проложенной между двумя рядами крепостных стен, и приветствовал возвращавшегося неспешным шагом героя. Его мать, высокая седая женщина с невозмутимым видом стояла рядом с виконтом Безьерским, готовым схватить под уздцы коня мальчика-победителя.

Со всех сторон слышались крики:

— Это Давид, и он убил Голиафа!

Но как стремительно он умчался на поединок и как медленно возвращался! Посадка его была шаткой, неуверенной. Он даже выпустил из рук поводья. Проехав по мосту, конь ступил на мостовую, и восторженные возгласы замерли на губах. Верный конь остановился возле матери — он привез ей труп.

Голиаф действительно был убит Давидом, но и Давид был мертв.

Тогда я горько пожалел, что не был достаточно проворен и не опередил сына д’Эспинуза, ибо благодаря своей счастливой звезде, скорее всего, вернулся бы без единой царапины.

Жара в этом году была еще более удручающей, и все колодцы высохли. Многие жители воспользовались этим и стали пить только вино, в изобилии хранившееся у них в погребах, и уже с утра ходили пьяными.