— Дурной знак для детей, которым суждено родиться, — произнес один.

— Дьявол бдит, — поддержал другой.

— Самоубийца не произвел на свет ребенка, чтобы тот смог взять на себя груз его преступления, — добавил третий.

— Я видел возле его дома тощих и лысых злых духов, — промолвил человек с огромными глазами навыкате, напоминавшими двух жирных мух.

С виду дом не отличался роскошью — напротив, все в нем дышало простотой: великая тайна домов заключается в том, что они становятся похожими на своих обитателей.

Я подошел к собеседникам и спросил:

— А кто этот самоубийца?

И трактирщик с отвращением ответил:

— Умник он был!

При этих словах от собравшихся повеяло ненавистью.

Он читал книги! И даже покупал их у коробейников-книгонош! А однажды вдруг заявил, что понял, отчего по-разному читают Библию! И утверждал, что у животных, как у людей, есть душа!

— А как он совершил самоубийство?

Тут все заговорили одновременно, перебивая друг друга.

Сначала он голодал по нескольку дней, затем совсем перестал есть; а когда от него осталась только тень, этот живой призрак повесился у себя в комнате на потолочной балке. Его увидели с улицы. Он был настолько худ, что ветер раскачивал его, словно ветку дерева. Его противоестественная радость от собственной смерти была столь велика, что, когда перерезали веревку и стали вынимать из петли, всем показалось, что он презрительно улыбнулся.

— И где теперь его тело?

— Инквизитор Авиньонета распорядился повесить его на виселицу как преступника. Большой Ферре отнес его туда. Ему это не трудно. Он волок его одной рукой. Тело подпрыгивало, и кости стучали друг об друга.

Я хотел задать еще несколько вопросов, но заметил, что собеседники мои взирают на меня гневно и подозрительно. Они подвергли меня настоящему допросу, и я, словно заблудившийся в горах путник, вынужденный противостоять озлобленной стае волков, взглядом стал удерживать их в границах почтения.

— А вы что, знали этого книгочея?

— Нет, я с ним не был знаком.

— Вы такой же бледный, как те, что не пьют вина и не едят мяса. Вы, наверное, тоже из шайки умников?

— Уверяю вас, я к ним не принадлежу!

— Что-то уж больно вы на него похожи. Быть может, вы родственник его?

— Клянусь, я ему не родственник.

Наконец собеседники мои разошлись. Фонарщик, на сегодня освобожденный от обязанности зажигать фонари, уходил, напевая. Я пошел по темным улицам.

Потом я горько заплакал. Ведь мне только что поведали об одном из тех людей, которых я искал. Он умер, висит на виселице, а я, словно трусливый ученик, трижды отрекся от него.

Альфонс Уррак, инквизитор Авиньонета, принадлежал к людям, живущим прошлым. С жаром, со страстью отыскивал он кальвинистов и лютеран и предавал их в руки гражданских властей. Но с еще большей страстью, с каким-то поистине устрашающим наслаждением копался он в человеческой почве Лорагэ, отыскивая корни былой ереси катаров, — корни, которым удалось выжить в таинственном подземном мраке! Ибо он знал, как знал я сам, что в треугольнике, образованном Тулузой, Фуа и Каркассонном, еще рождались альбигойцы и у них на лбу был особый знак, невидимая печать Господа, помогавшая им узнавать друг друга.

Былое загадочным образом постоянно возвращалось к доминиканцу Альфонсу Урраку, и он беспрестанно переживал смерть своих собратьев по ордену, заколотых в замке Авиньонет три века назад кинжалами еретиков. Он так страдал от того давнего преступления, словно это ему, а не его собратьям вонзили кинжал в сердце; он никак не мог забыть о том убийстве. Ему хотелось воскресить умерших убийц и замучить их, однако он не владел тайнами некромантии и не верил, что воскрешение возможно, ибо по причине людской злобы Господь трижды накинул на тайну сию ночной мрак.

Обладая властью в Авиньонете, Альфонс Уррак раскинул сети, дабы обнаружить детей убийц и отыскать в их жизни какой-нибудь скрытый проступок, за который их можно было бы наказать. Он плавал по рекам генеалогии, расспрашивал о судьбах людских, составлял таблицы браков и рождений детей в этих браках. Похоже, он действительно верил, что это те же самые люди, возродившиеся в своих потомках.

Самоубийца из Авиньонета жил простой и одинокой жизнью, читал книги, пил только воду, и звали его Раймон д’Альфаро, то есть он носил имя неистового Раймона д’Альфаро, проводника мстителей из Монсегюра, уничтоживших инквизиторов, — имя того, кто нанес врагу первый удар. И я внезапно все понял: если спустя три века неистовый превратился в отшельника, возможно, он испытывал смутные угрызения совести о том давнем преступлении. Так вот почему Альфонс Уррак, не имея возможности подвергнуть его казни земной, приговорил его останки к повешенью вместе с разбойниками с большой дороги…

Альфонс Уррак, доминиканец, судья-инквизитор, столь загадочным образом вырванный из давно минувшей эпохи, был аскет, аскет, как и я сам, как и последний из рода Альфаро. Спал в узкой келье, постился и истово молился; мирское не представляло для него никакого интереса, оно было для него чем-то призрачным. Подлинная реальность отошла в прошлое, в те времена, когда святые люди из Рима начали битву с проклятыми из Лангедока. И только замок в Авиньонете являлся настоящей крепостью, построенной из превосходных камней, ибо в его стенах доминиканцы размышляли о наказании еретиков и обеспечивали победу Иисуса. Он постоянно видел кровавые пятна и, хотя за истекшие века их отмыли сильными струями воды, по-прежнему различал невидимую для остальных кровь, пролитую одиннадцатью монахами.

Получив аудиенцию, я вошел в замок и, следуя за провожатым-монахом, прошел через три зала, где царила поистине гробовая тишина. Трижды пригнув голову под тремя висевшими над дверями распятиями из черного дерева, я вошел в зал суда, где увидел четвертое распятие, вырезанное из такого же темного дуба, и едва не вскрикнул, решив, что у меня начались галлюцинации…

Голова судьи-инквизитора по делам веры была точно такой же формы, какой моя собственная голова, такая же тяжелая и массивная. Один и тот же скульптор, состоявший на службе у природы, выточил нам выдающиеся скулы, острый подбородок и запавшие глазницы. Лицо инквизитора, словно обтянутое лощеным пергаментом, поразительно напоминало мое собственное. Казалось, я вижу перед собой собственного брата, только этот брат был воспитан безжалостным отцом в далеком краю, на планете из холодных камней, где все существа были добродетельны, а потому не ведали жалости.

Доминиканец Альфонс Уррак с великим вниманием выслушал мою просьбу. Потом он долго смотрел на меня и вместо ответа произнес:

— Мишель де Брамвак, я слышал о вас.

Своими мраморными руками он взял лежавшие на столе пергаменты и принялся их перебирать, затем уперся указательным пальцем в некую строчку, наклонился, прочел написанное и прошептал:

— Вы не сын Церкви.

Внезапно он встал, и я увидел, как взор его, обращенный на юг, устремился через окно, распахнутое навстречу осени, наступавшей с гор Арьежа, в ту сторону, где некогда высился неприступный Монсегюр.

— Вон по той извилистой тропе нечестивый Раймон д’Альфаро привел отряд к замку Авиньонет.

— Вы, — осторожно начал я, — разумеется, говорите о том Раймоне д’Альфаро, бальи, который командовал гарнизоном Авиньонета более трех веков назад?

— Вместе с ним был и Пейре Рожер де Мирпуа, самый закоренелый грешник из всех, каталонец Монтаньяголь, потерявший глаз во время бандитских вылазок, кривой с лица и слепой в душе, Паскаль Мальпинас де Лорак, воин, не веривший ни в Бога, ни в дьявола — ему заплатили за то, чтобы он пошел с ними, ибо он отличался необычайной силой и любил убивать, — трубадур Порфир де Лакабаред, у которого на поясе вместе с музыкальным инструментом висел окровавленный меч, и презренный Эспальон, называвший себя совершенным; он был самым трусливым из всех. Когда настал час расплаты, в темнице Тулузы он назвал так много сообщников, что, будь их на самом деле столько, пришлось бы посадить в тюрьму всех жителей Арьежа и Лорагэ.