— Не по существу! Короче!

Но стоило приступить к 190-й, перебивает на каждом слове, не дает говорить. По закону не должна этого делать, я могу говорить, что хочу и сколько хочу — закон не ограничивает время последнего слова. Но говорить невозможно: она перебивает, я огрызаюсь. Делаю заявление судье, что она фактически лишает меня последнего слова. Нет, у вас не будет основания для такого заявления! Продолжаю читать. Судья верещит от негодования:

— Не по существу!

— Какое ваше дело, я говорю то, что считаю нужным.

Читаю снова. Байкова уже не скрывает намерения сорвать Последнее слово. Встревает ежеминутно, с бойцовским упорством, вынуждает прекратить. Я продолжаю. Публика моя волнуется. Мать машет рукой:

— Остановись!

Олег делает знаки: спокойней.

Не обращаю на судью внимания, повысил голос, чтобы перекричать ее. Гоню коней. Байкова не выдерживает, встает, дрожит от злости:

— Я не позволю разводить антисоветскую пропаганду!

Я продолжаю читать.

— Если вы сейчас же не прекратите, я поставлю вопрос о переквалификации обвинения на статью 70-ю!

Знакомая угроза! Не раз на эту мушку брал Кудрявцев. Встает адвокат и просит судью сделать перерыв. Судья, кивалы, прокурор на несколько минут исчезают в боковой комнате. Адвокат подходит ко мне:

— Она не шутит. Опомнитесь. Кому вы хотите доказать? Всем и так все ясно. Суду вы ничего не докажете, заработаете лишний срок. Попросите о чем-нибудь и довольно.

Швейский раздражен.

Друзья машут:

— Перестань! Ну их!

Мать ломает руки, теща угрюмо качает головой.

Входят судьи. Прячу тетради в полиэтиленовый мешочек и обращаюсь к своим друзьям. Они смотрят во все глаза, лица встревожены, словно умоляют: «Ради бога, не наговори лишнего!»

Говорю о том, что серьезно готовился к последнему слову, которым хотел объясниться, попрощаться с вами. Хотел пункт за пунктом разобрать обвинение, чтобы показать неправосудность происходящего здесь судилища. Мне тяжко было бы уходить от вас с чувством вины перед вами. Горько видеть вас здесь, горько от того, что доставил вам большие переживания, третий день из-за меня вы мыкаетесь в этих нечистых стенах. Знайте, что вы, ваше присутствие здесь — неоценимая поддержка. Счастлив видеть вас и не обману вашей доброты никогда. Где бы я ни был, в вас вся моя вера и надежда. Простите, если можете, но, видит бог — страдаете вы не по моей вине. Я не совершил ни нравственного, ни уголовного преступления. Единственное, к чему всю жизнь стремился, — это жить по совести. И если прокурор считает это преступлением, я не могу с ним согласиться. Надеюсь, вы не осудите меня за это.

Вы вызваны свидетелями по уголовному делу, а стали свидетелями грязного судилища. Обвинитель в попытке обличить меня, обличил себя, наглядно продемонстрировав безнравственные и незаконные приемы обвинения. Я хотел ответить на них, но мне отказано в праве на последнее слово — еще один пример беззакония. Нисколько не корю себя за то, что писал и не уничтожил рукопись, когда предупредили меня за несколько дней до обыска. Готов нести ответственность за каждое написанное мной слово. Но за сфабрикованное дело, за несуществующие преступления отвечать не могу. За это должны нести ответственность те, кто сфабриковал и поддерживает сфабрикованное обвинение. Это не суд — это надругательство над правосудием. Главного свидетеля обвинения нет. Несмотря на явное лжесвидетельство его протокольных показаний, они берутся в основу обвинения. Других свидетелей обвинения вы видели — они не заслуживают не только доверия, но и элементарного уважения. На таком гнилье строится обвинение — чего же стоит такой обвинитель и такое обвинение? Прокурор, сама женщина, не гнушается срамить ни в чем не повинную женщину, вся вина которой состоит в том, что она моя жена. Омельченко, доведенная до отчаяния дебошами двух хулиганов, просит защиты, а прокурор обвиняет ее в клевете из чувства мести! Это же верх цинизма! Прокурор не брезгует ничем, чтобы очернить меня и моих близких и обелить свидетелей обвинения. Даже ваше присутствие расценено как доказательство моей аморальности: по мнению прокурора я не раскаиваюсь только потому, что позирую перед своими друзьями. Извращено каждое слово, обругано все, что мне дорого. Но грязь ложится на тех, от кого исходит. Моя совесть чиста, я не злоупотребил правами, гарантированными нам Конституцией. Гарантированны ли они на самом деле — покажет решение суда.

После большого перерыва, часа через три, зал был полон. Масса незнакомых, несколько шикарных девиц, дам, особенно неотразимых из-за моего барьера. Лысый, свеженький дед в центре толпы. Чей он? На приговор запустили всех желающих.

Читает Байкова. Буква и дух обвинительного заключения. Нового было то, что добавили ряд инсинуаций Сербиной, да убрали Наташу из куцего списка жертв распространения инкриминируемых текстов. Осталось несколько имен: «Встречи» давал Гуревичу, Величко, Перову и др., «173 свидетельства» — Гуревичу, Елагину и др. Кто такие «др.»? Три дня выясняли, а дыра так и осталась.

Именем Российской Федерации приговаривают по ст. 190-й — к трем годам лишения свободы, по статье 228-й — к двум годам, в соответствии со ст. 40-й определяют окончательный срок по максимальному — три года с отбыванием в исправительно-трудовой колонии общего режима.

Слава богу, а то после выступления прокурора я пять лет насчитал. Что это за 40-я статья и почему решили ее применить — до сих пор не знаю. Думал, это обычная практика, но нет: нередко встречал тех, кому суммировали срока, иногда полностью, чаще частично к максимальному, например, прибавляется год или два от сроков по другим статьям. Любопытные бывают букеты, а почему мне повезло — ума не приложу. Вроде не очень растрогал судью на снисхождение. Надо будет узнать, все-таки интересно. Однако не думаю, что тут замешана добрая воля суда, что-то не верится. Потолок по 190-й какое уж тут снисхождение! Да и по порнографии немало, статья 228-я тоже от 100 рублей до трех лет, кроме того пристегнута символически, аморальным довеском, а на срок не поскупились. В общем, трешник.

Закончив чтение, Байкова и присяжные вышли из зала. Хотелось вдогонку: «Позорный приговор!», но не было сил, в зале было тяжелое, подавленное молчание. Мать вытирает слезы, у Наташи вот-вот польются. Теща грозит пальчиком, свершила, значит, и свой приговор. Как и Мосгорсуд, приведет его в исполнение — ультиматум Наташе: с ним или со мной. Вычеркнула меня из жизни. До сих пор Наташа скрывает от нее наши отношения. Почему сразу после ареста теща не порвала — смех и грех: была уверена, что я сижу потому, что так надо. Выполняю задание. Выполню и выйду с повышением в гэбистском чине — вот какой любовью и доверием тещи пользовался! Ей в голову не приходило, что рядом с ней может быть кто-то, кто рассорится с властью. А я и подавно — ведь эта власть все мне дала в том числе в виде драгоценного приложения и ее, профсоюзную курицу, вдову заслуженного сталинского-бериевского чекиста.

Всех давно вывели, я один в зале. Солдаты ждут машину. Сегодня закончили сравнительно рано, времени около трех, адвокат обещает скоро увидеться перед кассаткой. А пока мы договорились, что я сразу подаю заявление на ознакомление с протоколом судебного заседания.

Ну, пора, солдаты зашевелились. Снует офицерик, все напряглись перед последним выходом. Не зря — толпа напирала на двери. Солдаты сделали коридор, иду между ними в новом качестве осужденного. Теперь я — уже настоящий, официально узаконенный преступник. Мать с горестным лицом, Наташа, брат, Олег кричит:

— Молодец!

Коля Филиппов с поникшим веником бороды, много других людей. И все молчат. Мне бы матери, Наташе слово сказать, но такая усталость, только и смог на прощание:

— Счастливо, ребята!

Мало кого из этих людей я вижу сегодня. Кто за границей, кого совсем не знал, но кое-кого все же встретил через три года. И всем им признателен. Дорого присутствие друзей, когда идешь на мытарства. Толпа была благословением мне, с нею не одиноко. Шел за наше общее дело, в полной уверенности, что когда, даст бог, выйду, у меня будет еще больше друзей.