— Как ребята? — спрашиваю. — Не бросают тебя?

— Нет, что ты! Часто бываю у Олега с Наташей, и помогают чем могут, родные стали такие. У Филипповых постоянно, мама их только и признает. Чикины несколько раз звонили, приглашали.

— Ну и как они? — интересно, о чем между загранкомандировками Боб Чикин с Наташей разговаривает. Лицо ее опечалилось:

— Больше не пойду туда, Боб советует с тобой развестись.

Может, и не дурной совет, черт с ней, с печатью, лишь бы на пятки ей не наступали.

— Наташенька, делай как тебе лучше, я о том же писал тебе через адвоката.

Нахмурилась:

— Я разорвала эту записку, не пиши больше и не думай так.

— Свидание через минуту прекращается, заканчивайте! — голос ножом по горлу. Стиснул трубку, пальцы добела, не знаю, что еще сказать за минуту? А Наташа что-то пишет и мне через стекло: «Свобода» передавала. Открытки из Норвегии и от Вознесенской из ФРГ. Олег говорит: обзор твоих статей в английском «Экономисте».

Я скорописью на своем лоскуте: «Последнее слово и статья у адвоката. Возьми или скажи Олегу — пусть печатают».

— Да, да, хорошо, — машет головой и смотрит озабоченно: что еще успеть, не забыть в последние секунды. И снова обухом по голове: «Свидание заканчивается, расходитесь!»

— Лешенька, прости, что мы ссорились, — глаза влажнеют — нет ничего в мире прекраснее. — Я была глупая, сейчас корю себя.

— И ты прости, милая! Передавай всем привет! Целую тебя!

Расплакалась, но сияет, остатком силенок бодрится на прощание:

— Не думай ничего плохого. Я всегда с тобой, где бы ты ни был. Целую…

Враз оборвалось. Волшебная трубка пластмассово омертвела. Сзади контролер: «Расходитесь, время истекло». Наташа что-то говорит, целует пальчики и машет мне. Уношу ее в сердце, стонущем от боли за нее.

В тy пору в камере был человек, с которым можно было отвести душу. И на воле встреча с ним была бы важнейшим событием моей жизни, можете представить: какой это был праздник в тюрьме! Чудо, без всякого преувеличения. Чудо из чудес, потому что в тюрьме таких встреч не бывает и не должно быть. Заключенных по 190 вместе не держат. Наши кураторы делают так, чтобы мы, постатейники, нигде не встречались, чтобы пути наши ни в коридорах тюрьмы, ни на этапах, не говоря уже о камерах и лагерях, нигде не пересекались. Восемь с лишним месяцев я жил час в час, бок о бок только с уголовниками или темными лошадками вроде лефортовского Дроздова. Ни одного близкого. Иногда начинало мерещиться, что сижу в темном погребе, кишащем тварями. Среди них хорошие и нехорошие, кусачие и некусачие, но в этой среде так мало человеческого, что часто чувствуешь себя словно среди крыс и насекомых. Встают перед глазами чудища Иеронима Босха. И вдруг дверь в этот погреб открывается и заходит улыбающийся человек. Так вошел к нам известный диссидент, и я благодарен тюрьме, которая нечаянно подарила мне дней десять общения с ним. Разве это не чудо? Я о нем обязательно расскажу, но сначала выскажу, что накипело по этому поводу.

Все же огромная разница между уголовными и политическими.

Содержание одного, годами исключительно в уголовной среде есть особое, изощренное изуверство над политическими заключенными. Строй уголовного мира определяют люди, живущие только для себя, для наживы. Воров сажают за то, что они берут. Политических — за то, что отдают. Саму жизнь готовы отдать людям, на благо людей. Уголовники жертвуют другими ради себя, политические жертвуют собой ради других. По отношению к жизни, к людям они на разных полюсах, но для властей одинаково преступны. Более того, политических власти карают строже, так сказать, с личной ненавистью.

Чем же они так страшны, политические? Вопрос возникает потому, что большинство из тех, кого молва относит у нас к политическим, вовсе не ставят задачи свержения и захвата власти, многие вообще не касаются непосредственно власти, поэтому, строго говоря, к политике они прямого отношения не имеют. Это социальные альтруисты. Это та категория людей, которая язвы и страдания общества переживает как личные язвы и страдания, чувствует собственную вину и ответственность за то плохое, что происходит на их глазах, поэтому душа их и совесть не будет спокойна, если в меру своих сил они не будут делать все для того, чтобы помочь людям. Они просто не могут иначе, помните: «Не могу молчать!» Не власть их удел, а человек, не разрушение, а оздоровление и созидание. И не они виноваты в том, что стремление помочь человеку, не то, чтобы сделать его счастливым, а хоть облегчить жизненную юдоль его, власть рассматривает как покушение на власть.

Существование таких политзэков — ярчайшее доказательство античеловеческого, антинародного характера власти. Злоупотребления, нарушения ею же самой санкционированных законов и договоров — есть юридическое свидетельство преступного характера власти. Подобные методы управления содержат в себе состав преступления по законам управляемого государства. А когда в масштабах всей страны и десятилетиями — такое правительство, что бы оно официально ни декларировало, объективно ставит себя в положение злейшего врага своего народа. Ничто так не калечит, но разлагает, не одурачивает огромные массы людей, ничто так не тормозит общественное развитие, как преступные методы антинародного правительства. Ни одна мировая война не искалечила столько судеб, но унесла столько жизней, сколько искалечило и пожрало в своей же стране наше родное коммунистическое правительство. С лютым остервенением калечит и пожирает прежде всего совесть и мозг общества — честную интеллигенцию. Только ложь может видеть для себя смертельную опасность в правде, только подлость может уничтожать совесть и честь.

Не на любви и уважении, не народным избранием, а на подлости, лжи и насилии стоит такое правительство. Любит оно судить, да судимо будет. Осудит каждый порядочный человек. И чем это неизбежней, чем слышней близость народного суда, тем яростной огрызается власть, тем нетерпимее к людям, не принимающим ее. А это все честные люди, способные видеть то, что они видят. Вот почему власть так ненавидит, так истребительно жестока к честным людям. Вот почему они отнесены к разряду преступников. Для преступной власти социальный альтруизм опаснее уголовного эгоизма, лучший способ защиты — нападение. Судят, чтобы самих не судили, сажают, чтобы самим не сидеть. Себя не обелить, уже никогда не оправдаться, так единственный выход: на белое — черное. Нарочно валяют в грязи, мешают божий дар с яичницей: честных людей с бесчестной, нередко продажной уголовкой. Так сходятся крайности, этические полюса в одной камере. Изуверским насилием соединяют несоединимое.

Неестественность одинакового наказания и содержания за столь полярные вещи — за честь и бесчестие, за ум и глупость, за добро и зло, за альтруизм и эгоизм — поражают самих уголовников. Нередко выслушав меня, прочитав приговор, разводили руками: «Как ты сюда попал?» Но есть в искусственном соединении политических с уголовниками общая, органическая спайка: неприятие наказавшей и соединившей их власти. И те и другие чувствуют и сознают преступность самой карающей власти. Тюрьма лишний раз убеждает их в этом и порождает уже не просто неприятие, а личную ненависть к ментам и их правительству. Многие уголовники признают свою вину перед обществом, но не чувствуют себя виноватыми перед судом, перед властью, ибо считают, что их преступления — мелочь по сравнению с преступлениями властей. Власть куда более виновата перед ними, нежели они перед ней, поэтому они не признают ни суда, ни кары, не стыдятся и не прекращают своих преступлений.

Политические и подавно не видят за собой вины. Разве что не повезло, что родились в таком государстве. Это беда их, а не вина, а если вина, то не их, а родителей, которые думают, что производят на свет, а на самом деле в кромешную тьму, обрекая детей выстрадать это родительское заблуждение.

Сближение уголовников и политических на почве негативного отношения к власти очень облегчает участь последних в уголовной среде. Тут власть просчиталась. Официальная доктрина, заигрывая с уголовниками как временно оступившимися, ждет в ответ лояльности с их стороны. Расчет был — и методы оперчасти доказывают это, — затравить 1901 как собаками. По замыслу убиваются оба зайца: уголовникам внушают неприязнь, а лучше ненависть к противникам власти, а политическим — отвращение к уголовным, к народу, интересы которого они пытаются защищать. Не знаете вы народа и его интересов, не суйтесь не в свое дело, не мешайте нам, а то мы вас по попке, а народ — он бьет по голове. План жестокий и опять же преступный: запрещает закон натравливать одних заключенных на других. Официальное назначение оперчасти — профилактика правонарушений, в действительности она выполняет функции прямо противоположные. Если б этот план удался вполне, год на общем режиме политзэку казался бы дольше десяти лет строгой спецзоны. К счастью 190¹, «планов наших громадье» и в этом случае — не более чем попытка выдать желаемое за действительное. Мизантропический проект, несмотря на усердие тюремного и лагерного начальства, пока что не встретил единодушного одобрения зэков. Не все уголовники покупаются, и политические в большинстве своем не пугаются. Единство в неприятии власти сильнее отталкивающих различий. По-прежнему живо среди основной массы уголовников традиционное уважение к политзэкам, о которое разбивается крепнущее стремление властей вбить клин между ними, дополнить «законное» насилие над инакомыслием «стихийным» насилием со стороны уголовников.