Набирая скорость, поезд торопился вглубь страны, навстречу восходящему солнцу. Поезд вез почту. И один вагон пассажиров, которые смотрели на утреннее солнце, на весь белый свет через решетку. Они не знают, куда их везут. Но знают зачем. Затем, чтоб решетки тюрьмы и «столыпина» сменить на колючую проволоку далекой, пока еще неведомой зоны.

Состоялась ли книга? Не мне судить. Но я убежден в том, что подобные свидетельства, очерки, книги крайне необходимы. Хорошо, если они хорошо написаны. Однако не это главное. Ценность подобных свидетельств определяется их содержанием, самой темой, запретной в советской печати. Каждое такое свидетельство — не просто биографические заметки, это документ, без которого нельзя получить представления о характере, сущности и биографии политического режима, государственного строя в нашей стране, история — это не только то, что пишется историками и делается политиками. Историческим фактом является и то, о чем умалчивает или что извращают казенные труженики от пера и науки, то, о чем вы никогда не узнаете из лживых уст политических говорил. К таким фактам относится практически все, что касается советской карательной системы, свободомыслия и судеб политических узников в стране полного, развитого, зрелого, реального социализма.

Правда — в загоне, истина — за решеткой, кляп вбит в рот — кто скажет, как и для чего мы живем и страдаем! В каких материалах, источниках отразится действительная история наших дней? В этих условиях единственная надежда — подпольная литература, личные свидетельства, которые факт за фактом, в совокупности рисуют достоверную картину советской действительности. Вот почему я пишу, вот почему я призываю каждого политзэка писать, фиксировать факты, хранить свою память, предавать гласности опыт свой и других заключенных.

Мы не имеем права рассматривать свой лагерный и жизненный опыт как частный случай личной биографии. Выдавать за частное то, что является типичной чертой, сущностью коммунистического режима. Молчать о том, что замалчивается, перевирается, истребляется из исторической памяти летописцами партократии. Скромничать или трусить в то время, когда требуется протест во весь голос. Наша бездеятельность на руку тем, кто калечит наши судьбы, кто отравляет нашу жизнь — да только ли нашу? Когда голос правды не слышен, громче и правдоподобнее становится ложь.

Надо писать. В этом наша правда, наш долг и наша борьба. Осуждение невиновных есть вина осуждающих. Противоправное заточение разоблачает беззаконие власти. Свидетельства мнимых преступников это обвинительные акты настоящим преступникам, ответственным за положение дел в государстве. Это документы национального позора и горя, факты, отражающие подлинную жизнь современной России.

«Московские тюрьмы» — первая книга задуманного цикла. Вторая будет о зоне. Третья — о нынешней жизни моей после срока, в опале, в изгоях, под официальным присмотром родной милиции и негласным надзором «невидимок» из КГБ. Об этой, третьей, думаю с особенным интересом: тема не очень замусоленная, но очень богатая. Таким образом, господствующий режим предстанет перед нами в трех проекциях: вид из тюрьмы, из лагеря и так называемой воли. И со всех точек зрения он видится мне одинаково противозаконным, бесчеловечным, страшным. Лютый режим. Так я и называю всю трилогию.

Сразу по окончании срока я собрал и восстановил сохранившиеся у меня документы следствия, суда и пребывания за решеткой. Составил подробную хронику трех зэковских нет. Некоторые даты и события требуют уточнения и дополнения. Сейчас нет возможности заниматься корректировкой, ибо не держу тетради при себе. Как-нибудь в другой раз, когда позволят обстоятельства. Но в целом и в основном материалы вполне достоверны. Поэтому я вижу эту тетрадь необходимым приложением к «Лютому режиму».

Как и любому автору, мне, конечно, хотелось бы видеть свой труд напечатанным. Это нужно и для пользы дела. Но я пока повременю. Не отдаю в печать, вообще, не хочу пока какой-либо огласки. В моем теперешнем положении это было бы самоубийственно. Сейчас моя задача отчитаться перед людьми и сохранить материал. Еще поработать. Хотя бы написать две остальные книги трилогии. Только после этого можно будет подумать о публикации. Тороплю время, когда это станет не только необходимо, но и возможно.

Однако уже сейчас, незамедлительно, нам надо решить, что же делать с очерками, воспоминаниями, рукописями наших политзэков? То, что можно публиковать, по-моему, надо объединить и печатать серией. Например, под рубрикой «Советские политзэки 60-х». Соответственно: 50-х, 60-х, 70-х. И так из десятилетия в десятилетие, начиная, может быть, прямо с 17–18-х годов и до текущих дней. Чтобы трезвон стахановских пятилеток не заглушал стона и ярости порабощенных десятилетий. В зэковских летописях сконцентрирована наша национальная боль и наша надежда. Пусть звучат они заупокойной мессой историческим авантюрам вроде большевистского Октября. Пусть восторжествует истина. Это нам только и нужно. Ничего так но боятся коммунистические правдолюбцы, как истины, но без ее животворного света невозможны ни мир на планете, ни доверие, ни социальное выздоровление. Освещающий зло утверждает добро.

1985 г.

Книга закончена в 1985 году, как раз в конце апрельского Пленума, пришествия Горбачева и перестройки. Через два года показалось, что вроде не шутят и в самом деле собираются встать с головы на ноги. Я достал спрятанные тетради, переписал на машинке и отнес в издательство «Советский писатель».

Сегодня я прочитал рецензию писателя Юрия Скопа на мою книгу. Она мне очень понравилась. Большая, на 12 страниц, написана что называется от души Я никогда не то чтобы не читал, но и не слышал большей похабщины. Впрочем, меня он обвиняет в том жe. Он собрал, как выражается, эмоции в горсть и подарил мне кучу эпитетов — от предателя Родины до прихвостня сионизма, антисоветчика, подонка, развратника — «да я бы… впрочем, собака лает… сама подохнет». Очень хорошо, пишет Ю. Скоп, что я набрался наглости принести свою чудовищную рукопись в издательство — теперь меня можно брать голыми руками. Я, конечно, еще отведаю лагерей, но посадить меня мало. Ю. Скоп опасается шумихи вокруг моего ничтожного имени. Он так и не решил: сразу меня сажать или немножко погодя, или как-то иначе избавиться, но то, что я должен быть уничтожен, это Ю. Скоп доказывает весьма обстоятельно. Обвиняя меня в ненависти к коммунистической партии, к правосудию, а также в симпатиях к махровым преступникам, сам он тем не менее заканчивает рецензию по-блатному — «западло». Хорошая рецензия. Не слишком грамотная, зато с открытым забралом: сразу видно, кто есть кто, кто должен жить и кто должен подохнуть.

Ю. Скоп бьет себя в грудь: он коммунист, русский, у него есть Родина, а я предал Родину, густопсовый антисоветчик, наслушался радиоголосов, не нужен ни здесь, ни там, за рубежом, В лучшем случае он хотел бы видеть меня в западной тюрьме, где «дальше параши» меня бы не пустили. Я действительно пишу о тюрьме, где параша — точка отсчета на «чертей» и блатных, где мат-перемат, который литературно переврать я не в силах, так же как не в силах деликатничать с партократией, доведшей страну до разора и разложения. Но ведь речь-то идет о советской тюрьме, и не я ее так устроил, я лишь невольный свидетель того, что там происходит по милости таких квасных «патриотов», как Ю. Скоп. Вот их-то как раз в путевых хатах не жалуют, не знаю как на Западе, но здесь таких коммунистов точно дальше параши камера не подпускает.

Ю. Скоп должен бы знать почему. Потому, что именно в таких коммунистах люди видят главных виновников национального горя, продолжающегося вот уже более 70 лет. И не то преступление, что мы пишем об этом, а то, что они не дают нам писать. Они гробят страну, а возразить им не смей. Довели страну до маразма — это не считается преступлением, говорить жe об этом — преступление. Не случайно же в период «гласности» литературная рецензия больше похожа на обвинительное заключение партийного следователя.