Нет дыма без огня, все это есть, но не это определяет подлинный характер всего многолетнего диссидентского давления. Это частности, которые усиленно муссирует пропаганда, чтобы замолчать, оболгать основное ядро оппозиции. Да, Запад нужен, но для того, чтобы через его эфир и печать пробиться к собственному народу. Солженицын и Сахаров не евреи, уезжать из страны не хотели — Солженицына выслали, а Сахаров, как известно, сослан, он в центре России, на Волге, но в Горьком он куда недоступнее, чем Солженицын в американском Вермонте. Что же касается диссидентской разноголосицы, то она вполне естественна в вопросах о том, как надо жить и что делать, ведь каждый делает то, что он может, зато все они единодушны в неприятии произвола, какую бы форму он ни принимал.
Пониманию и сближению народа с интеллигентской оппозицией сильно вредит ренегатство в диссидентской среде. Публичные покаяния Якира, Красина, Дудко, Репина, Радзинского и иже с ними компрометируют не столько их, сколько все демократическое движение. Поощряя репрессии, ренегатство к тому же рвет оппозицию изнутри. Каждый такой случай, во-первых, разваливает важные участки неимоверными жертвами созданного дела, во-вторых, ставит под удар десятки нужных людей, группирующихся вокруг этого дела. Пропаганда старается вовсю: ренегатов затаскивают на телевидение, на радио, в газеты. О них узнают миллионы и по ним судят о диссидентах. Каждый такой случай отшатывает народ от передовой интеллигенции, как бы подтверждает самые черные пасквили о диссидентах. Ведь по ренегатам судят о сотнях других, которых народ либо не знает, либо знает по газетной клевете: скажи кто твой друг и я скажу кто ты. Создается нехорошее впечатление о всей оппозиции, сводятся на нет деятельность и страдания лучших сынов Родины. Действительно ли диссиденты всерьез озабочены интересами общества, кто поверит, что права человека для них важнее собственного благополучия? Пока диссиденты народ в этом не убедили. И в этом немалая заслуга публичных отступников, а также и тех, у кого язык не поворачивается назвать вчерашнего соратника так, как он сейчас должен быть назван, — предателем. Сегодня ночью слушаю по «Свободе» о выступлении главы американской делегации на Стокгольмской конференции. В списке жертв нарушений Хельсинской договоренности называет, например, Шатравко и Радзинского. Оба имени рядом, упомянуты с одинаковым почтением. Между тем огромная разница. Шатравко стойко держится не первый срок, ни в чем не изменил ни людям, ни своим убеждениям.
Недавно мы узнали, что, не выпуская из лагеря, ему еще добавили два с половиной года с переводом на строгий режим. Радзинский уже во время следствия отказался от своих друзей и убеждений, раскаялся и рассопливился во все тяжкие — выторговал ссылку вместо лагеря. Но и там неуютно: пишет спекулятивное обличительное письмо Рейгану, охаивает бывших соратников по группе Доверие — широковещательно разносит свое ренегатство по всем иностранным агентствам на весь мир. В результате половину якутской ссылки благополучно отбывал дома, в Москве. И вот портрет этого подлеца вижу на майке одного из ведущих членов Доверия, срамное имя его в одном ряду с Шатравко — что может быть оскорбительнее для страдающего человека? Предателя чтут наравне с глубоко порядочным человеком — какая же тут нравственность? Подобная беспринципность и неразборчивость внушает массам обоснованное сомнение в высокой нравственности всего диссидентского движения. А коли так, то какая разница между диссидентами и коммунистами? Шило на мыло, хрен на редьку — чего выбирать? Вопрос для народа остается открытым.
Задачей первостепенной важности становится популяризация имен и деятельности подлинных героев демократической оппозиции. Слава богу, она состоит не из одних Якиров, Репиных и Радзинских. Ни пятнышка, например, на совести диссидентских женщин. Не зря символ свободы — женщина. Образ наших мучениц коммунистического тоталитаризма не менее восхитителен, чем у Делакруа на баррикадах или в Нью-Йоркской гавани с факелом. Сквозь слезы сострадания гордость за них. Несгибаемы наши идеологи борьбы с тоталитаризмом Солженицын и Сахаров. Зажигателен пример подвижничества Амальрика, Буковского, Орлова, Марченко и многих других известных и неизвестных. Несмотря на грязь клеветы, замалчивание и репрессии, эти люди пробудили дух сопротивления в подавленном обществе. В недрах железного занавеса из этих людей созрела стойкая нравственная оппозиция, сила, способная повести за собою народ. Вулкан зарокотал. Люди еще не видят, что там клокочет, что предвещает, но земля уже дрожит под ногами, бюрократическая гора сотрясается, и ничего хорошего не светит тем, кто наверху. Близкое извержение волнует всех. Что обещает оно: катастрофу или желанные перемены? Как к нему относиться: плохо или хорошо? Чем обернется: перетряской наверху или радикальным переустройством сверху донизу? Кто разъяснит это людям лучше самих диссидентов? Но их слово под строжайшим запретом. Сумеют ли они сказать так, чтобы народ их услышал? Пойдет ли масса за ними? Мне думается, что вопрос об отношении общества и оппозиционной интеллигенции со всей остротой встал именно в настоящее время.
Как ни слабо была организована диссидентская информация внутри страны, как ни пресекалось ее распространение, за последние два десятилетия кое-что все же проникло до самых глубин. Оппозиция ширилась, массы обратили на нее внимание. С обеих сторон дотянулись нити, связи, соединяющие, сближающие народ и интеллигенцию. Диссидентство вырастало в массовое оппозиционное движение, остановить которое чем дальше, тем труднее. Власти увидели реальную угрозу своему тотальному контролю над обществом. Можно обуздывать скованных ложью и страхом, можно обуздывать пьяных и равнодушных, но нельзя полновластно хозяйничать над трезвеющей и пробуждающейся массой. Единственный способ удержания власти — изоляция и уничтожение очагов инакомыслия.
Это они сейчас делают засучив рукава. Диссиденты, ориентированные на открытый диалог с властями, беззащитны перед карательной машиной государства. Оппозиционная интеллигенция в кризисе. Ее активного ядра практически уже нет. Одни далеко на Западе, другие далеко на Востоке, третьи, как сами говорят, — «замерли». Оборваны почти все связи с обществом, нарушены почти все каналы информации и распространения литературы. На что уж было налажено с Западом, и того почти нет. Что это — крах? Самороспуск? Поиски новых форм? Время покажет, пока ясно одно: все сейчас зависит от того, как поведет себя оставшаяся интеллигенция. Найдет путь к массам — выживет, нет — конец диссидентству, все надо будет начинать сначала. Рано или поздно народятся новые мозговые центры оппозиции, которые завоюют доверие масс, за которыми пойдут в огонь и в воду, однако процесс оздоровления общества был бы значительно ускорен, если бы на новом этапе были учтены уроки разгромленного диссидентства, если бы диссидентская традиция выработала бы новые, более эффективные и жизнестойкие формы оппозиции.
Не все потеряно. Хотя более или менее легальные пути к народу отрезаны, остается все же один, указанный, как ни парадоксально, властями — через тюрьмы и лагеря. Власти задумали 1901 для исправления диссидентов уголовниками, но все-таки выходит обратное. Влияние политзэков сильнее, нередко они «разлагают» даже «коз» из своего окружения, сводя на нет многотрудную работу оперов. Трешник по 190¹ сводит политзэка с тысячами людей, большинство из них молодые, десятки друзей и приверженцев. Один инакомыслящий в тюрьмах и лагерях открывает глаза целому отряду потенциальных сторонников оппозиции из самой толщи народа. Да кое-кому из контролеров и администрации тоже заронит доброе семя. 190¹ — в центре внимания как ментов, так и зэков. Тем самым осуществляется контакт оппозиционной интеллигенции и народа — контакт, которого более всего опасается власть и для пресечения которого инакомыслящие изолируются в застенках и за колючей проволокой. Но ведь там миллионы. Пусть это не лучшая публика, за месяцы, годы жизни среди нее политзэки многих делают лучше. Диссидент сидит, они освобождаются и говорят о нем, о том, что узнали от него, — цепная реакция идет далеко за колючую проволоку. Ему и в неволе затыкают рот, не позволяют собираться вокруг него, но с кем-то же он живет и работает и хватает намека, одного-двух слов, просто наблюдают за ним, как он живет и о чем думает, да уже то одно, за что сидит, за что в наше время сажают, — расшевеливает мозги. А это и есть пробуждение. Главное, приучить людей думать, мыслить самостоятельно — дальше само пойдет.
