— Какой защиты? Я просто ушел от беспредела, ушел потому, что вынудили, и не к ментам, а в другую камеру. Никто мне до сих пор слова не сказал. Вот есть свидетели, — показываю на людей из 124-й, — таскали кого-нибудь после моего ухода?

Нет, ответили, все «короли» остались на месте, стали еще наглее — вот и все перемены.

— По-вашему выходит надо из хаты ломиться? — ярился Спартак.

— Нет, — говорят, — ломиться не надо.

— Так хули мы тут базарим — виноват профессор или не виноват?

Все мужики, молчат. Кто-то сказал: «Виноват».

— Я сначала не понял, — подобострастно зазвенел Гвоздь, — думал менты сами его выдернули. А он и правда выломился.

Послушен флюгер на ветру. Вспомнил я того печального, желтого опера-капитана: «Вы не знаете этих людей, сегодня они с вами, а завтра продадут и отлупят». На весах камерного правосудия чаша моя пошла вниз. Спартак торжествует:

— А теперь давай приговор, посмотрим как ты за народ борешься.

— Не дам.

— Боишься? Никакой он не профессор и не политик. Это он вас дурачит, а меня не наебет.

— Зря, Спартак, мы читали, — сказали те, кто читал и кто, хотя и с опаской, продолжали сочувствовать мне.

— Что вы читали? Пусть все прочитают, почему мы должны вам верить?

— Если все хотят, я покажу приговор, — достаю приговор и кладу на стол.

— Читай, Гвоздь! — командует Спартак.

Гвоздь рад услужить, вдохновенно читает: «Изготовление и систематическое распространение рассказа, содержащего натуралистические, непристойно-циничные описания полового акта…» Спартак сияет. «Изготовление и систематическое распростанение статьи, где автор утверждает, что в Советском Союзе нет демократия, народ лишен элементарных прав и свобод…»

— Дальше, Гвоздь, — перебивает Спартак. Гвоздь озадаченно смотрит: откуда же читать дальше? Продолжает неуверенно: «В статье «173 свидетельства национального позора, или О чем умалчивает Конституция…»

— Дальше, дальше, — навострил ухо Спартак.

— «Порнографический характер рассказа «Встречи» доказан заключением эксперта…»

Спартак оживляется:

— О! Громче читай!

Вот куда клонит Спартак! Хочет создать впечатление, что меня посадили исключительно за порнографию. Как будто заранее знал, что приговор так и составлен, чтоб создавалось такое впечатление, что он как начинается с обвинения по 228-й статье, так и заканчивается ею. Откуда он мог это знать, он же не читал приговора? Как бы там ни было, надо прекращать издевательство.

— Хорош паясничать! — говорю Гвоздю. — Или все читай, или давай сюда приговор.

— Отдай, Гвоздь, уже все ясно, — разрешает Спартак.

Он доволен. Зачитано несколько абзацев, касающихся порнографии, и что бы сейчас ни думали об избирательности чтения, о наличии еще какой-то статьи в приговоре, в головы запало прежде всего то, что я изготавливал нечто «непристойно-циничное», за то и сел. Может не только за это, но за порнографию несомненно — сами слышали. Это и застолбил Спартак, дальше читать было не в его интересах.

Честно говоря, я растерялся от каскада его махинаций. Столь откровенная наглость приводила в замешательство. Отвечать на нее становилось все более унизительно. Не отвечать и вовсе нельзя — обгадит с головы до ног. Как ни очевидна была предвзятость, злонамеренность Спартака, я с ужасом чувствовал, что обрастаю грязью. Я не настолько серьезно относился к его нелепостям, чтоб драться, не щадя живота. Думал, не пристанет, отскочит само, как о стенку горох. Однако неодооценил коварство лжи. Слишком явная нелепость может действительно отскакивает, ибо так всеми и воспринимается — как нелепость, но в смеси с крупицей чего-то реального ложь облипает. Недаром подмечено: полуправда хуже лжи. Впрочем и откровенная ложь, если настойчива, начинает мерещиться правдою. Скажут на человека, например, что у него бородавка на носу, — как он отреагирует? «Шутки дурацкие!». Третий раз скажут — он уже за нос потрогает, пятый — в зеркало будет глядеться. В десятый — «раз люди говорят, значит, что-то такое есть», сам поверит и люди подумают, что есть у него на носу какая-то незаметная бородавка. Такое уж свойство лжи: называй постоянно человека свиньей и он захрюкает. Ну, а ложь, помноженная на силу, вообще воспринимается как эквивалент истины. Все знают, что это ложь, но будет сказано: «Так надо!» и все сделают вид будто не замечают лжи и верят во все, во что приказано верить. Да еще сами внушат себе, что так действительно надо, да еще воспоют применительно к подлости, но с горделивым достоинством: «Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман». Не знакомо ли? И вот все эти чудодейственные свойства и сочетания лжи я ощущал сейчас на собственной шкуре. Казалось бы, ложь должна больше влиять на отношение не к тому, на кого направлено ее жало, а к тому, кто лжет. Но происходило обратное: Спартака боялись и придирки его казались не совсем уж безосновательными.

Я тоже чувствовал неловкость: в самом деле, некрасиво с табаком получилось, и в 124-й поступил не геройски — не бил «королей» и не стал от них дожидаться, кроме того, мое положение ведущей фигуры среди жулья в этой камере мне самому не представлялось естественным.

— Хватит гнили, Спартак. Давайте, мужики, — предлагаю я, — примем решение и на этом раз навсегда покончим.

— Какие мнения? — перехватывает инициативу Спартак.

Все молчат.

— Если разрешите, — либеральничает Спартак, — я скажу.

Высказывает как бы не свое только, а общее мнение, от имени и по поручению, так сказать. Говорит о том, что я виноват во многих грехах: выломился, взял общаковый табак, занял воровское место, пишу «всякую х… про хату», которая наделает зэкам много вреда, если попадет к ментам, а она, мол, обязательно попадет при первом же шмоне.

Сверху, с нар, один неплательщик алиментов добавляет враждебно: «Попросил его кассатку написать — он, как прокурор допрашивает».

— Что с ним будем делать, мужики? — прокатил шары белков по сходняку Спартак.

Я тоже смотрел на этих людей. Ни один из них до сих пор не говорил мне ни слова плохого. Отношение было — лучше не надо. Но сейчас большинство отводят глаза, иные, такие «путевые воры», как Гвоздь, смотрят на меня с веселым презрением и лишь в некоторых вижу сочувствие. Дальше молчаливого сочувствия их смелость не простиралась. А ведь половине из них я писал кассационные жалобы, дотошно расспрашивал о деле, изучал приговор, искал основание для зашиты и обжалования. Молчание нарушил человек, которому я не писал кассатки. Неприметный, серьезный парень, занимавший место надо мной, на верхних нарах.

— А что надо делать? — спросил он. — Разобрались и помирились, чего еще?

— Ты подумай пока что говоришь, — неодобрительно заметил ему Спартак. — А мы послушаем тех, кто знает, что надо делать.

— Отвесить пиздюлей, как Комару, и пусть уходит с воровского места! — прозвенел Гвоздь.

— Ты охуел, Гвоздь! — возражают из толпы. — П… — то за что? Что он тебе плохого сделал?

Гвоздь вопросительно смотрит на Спартака: угодил или нет? Невыносимо видеть и слышать все это. Словно режут тебя на куски. Пора кончать позорище:

— Давайте так: если большинство считает, что место, которое я занимаю на нарах и за столом, должно принадлежать вору, я поменяюсь с любым из вас. И на этом закончим.

— Хитрее всех хочешь быть? — зло щурится Спартак. — место ты давно должен освободить. Как будем наказывать, мужики?

Все молчат. У Гвоздя, не умевшего молчать, что-то вертится на языке, боится опять невпопад.

Спартаку надоедает играть в демократию:

— Я назначаю такое наказание: за то, что выломился, пусть уйдет с воровского места, за то, что табак взял, пусть на общак десять пачек кладет, за то, что пишет, — пусть больше не пишет.

— Много берешь на себя, — говорю ему, — Никакого наказания не принимаю, вины моей перед вами нет.

— Я маму твою… — замахивается Спартак. Его останавливают, он орет. — Весь сидор выложишь, если я захочу!