—Brook and road
Were fellow-travellers in this gloomy Pass,
And with them did we journey several hours
At a slow step. The immeasurable height
Of woods decaying, never to be decayed,
The stationary blasts of waterfalls,
And in the narrow rent, at every turn,
Winds thwarting winds bewildered and forlorn,
The torrents shooting from the clear blue sky,
The rocks that muttered close upon our ears,
Black drizzling crags that spake by the wayside
As if a voice were in them, the sick sight
And giddy prospect of the raving stream,
The unfettered clouds and region of the heavens,
Tumult and peace, the darkness and the light —
Were all like workings of one mind, the features
Of the same face, blossoms upon one tree,
Characters of the great Apocalypse,
The types and symbols of Eternity,
Of first, and last, and midst, and without end.
Дорога и река
Сопутствовали нам. Мы шли часами
Неторопливым шагом. Из лесов
К нам доносился тяжкий запах тленья,
Но жизнь торжествовала здесь повсюду;
Гремели, низвергаясь, водопады;
В теснине узкой воевали ветры
И выли, побежденные, протяжно;
Потоки изливались — с ясной выси;
Невнятными глухими голосами
Чернеющие — все в слезах — утесы
Пытались нам поведать о себе;
Безумствуя, речная быстрина
Нам головы кружила; в небесах
Парили облака свободной стаей.
Покой и непокой и тьма и свет —
Все словно одного ума творенье
И словно одного лица черты.
О, грозные, таинственные знаки!
Своей рукой их начертала вечность:
Начало, и конец, и бесконечность.
Что за причина! что за чудо!
Наш Гарри-Гилль угрюм как тень;
Лицо его так желто, худо,
И весь он зябнет целый день.
Уж мало ль у него одежи,
Плащей, камзолов и всего:
У всей у нашей молодежи
Нет столько их, как у него.
А все дрожит он; даже летом
Ему, как в зиму, холодно.
Соседи все твердят об этом,
Что Гарри-Гилль дрожит давно —
Дрожит во всякую погоду,
Поутру, в поддень и в ночи,
Идет ли солнышко по своду,
Блестят ли месяца лучи.
А был он фермер сильный, тучный,
Румяный, словно маков цвет;
Имел он голос громозвучный,
Силач, каких в деревне нет. —
Бедна была старушка Гуди,
Жила поденным лишь трудом;
Бывало, все дивились люди,
Как у сердечной беден дом.
Весь день прядет она, бывало,
И долго за полночь прядет,
А выпрядет порой так мало,
Что чуть на свечи достает.
Жила она у нас лет сорок,
В Дорсетском графстве, под горой,
Где уголь каменный так дорог
И к нам привозится водой.
У нас все бедные старушки
Ведут хозяйство сообща;
Но Гуди-Блэк одна в лачужке
Жила, на Бога не ропща.
Еще ей летом было сносно,
Когда день долог, ночь тепла,
Весь день прядет она под сосной,
Как коноплянка, весела.
Зато как жить сердечной трудно,
Когда замерзнут волны рек!
Тогда-то, Боже правосудный,
Какая жизнь для Гуди-Блэк!
Ей худо днем, а ночью хуже.
Какая грустная пора!
Как страшно лечь в постель от стужи,
Не спать от стужи до утра!
Зато, о верх благополучья!
Когда метель, качая бор,
В ночь поломает сосен сучья
И занесет их к ней на двор.
Но никогда, вам скажет каждый,
Ей не случалось их набрать
Так много, чтоб хотя однажды
Согреться и не горевать.
Когда трещит мороз и станет
Уж не по силам холод ей, —
Как сильно взор старушки манит
К себе соседних вид плетней!
И, молвить истину, нередко,
В избе продрогнув целый день,
Ходила по ночам соседка
Ломать у Гарри-Гилль плетень.
Давно старушку в похищеньи
Наш Гарри-Гилль подозревал,
И в сердце каменном о мщеньи
Немилосердно замышлял,
И часто ночью, встав с постели,
Ходил дозором по полям,
И на снегу, в мороз, в метели,
Он поджидал соседку там.
И вот он раз, за скирдом хлеба,
Старушку Гуди сторожил.
Луна светила ярко с неба,
И жниво иней серебрил.
И вдруг он слышит чей-то шорох;
Тогда он тихо сполз с холма
И с дикой радостью во взорах
Глядит — то Гуди-Блэк сама!
В расположении веселом,
Он за кустом к земле приник
И видит: Гуди, кол за колом,
Кладет в дырявый передник;
Потом, на плечи взяв вязанку,
Спешит околицей домой.
Тогда несчастную беглянку
Он ухватил и крикнул: стой!
И злобно руку ей пожал он
Рукой тяжелой, как свинец,
И злобно руку потрясал он,
Крича: "Попалась наконец!"
Тут Гуди, с ужасом во взоре,
Бросает наземь ношу дров
И, преклоня колена, в горе
Так молится творцу миров:
"О Боже, бедных покровитель,
Не дай ему согреться век!"
Холодный месяц был лишь зритель,
Как на коленях Гуди-Блэк,
Иссохшие поднявши руки,
Молилась жаркою мольбой.
Наш Гарри, слов тех слыша звуки,
Вдруг охладев, пошел домой.
Наутро все узнали вскоре
Ужасную в деревне быль.
В лице болезнь, на сердце горе,
Весь день не мог согреться Гилль;
Весь день ходил он в рединготе,
Во вторник он купил другой,
Купил две шубы он к субботе,
Но не согрелся ни в одной.
Не греет мех, не греют шубы,
Ему все так же холодно;
Стучат, стучат о зубы зубы,
Как в бурю ветхое окно.
С тех пор он вянет в юном цвете:
На нем проклятия печать,
И сколько б ни жил он на свете,
Он не согреется опять.
Он говорить ни с кем не хочет,
Он всех дичится, весь ослаб,
И вечно сам с собой бормочет:
"Бедняжка Гарри-Гилль озяб".
И, головой поникнув к груди,
Стучит зубами целый век. —
Порою вспомните, о люди!
О Гарри-Гилль и Гуди-Блэк.
