Мысли мои перескочили на Биса на колокольне, на мою способность слышать и ощущать все городские лей-линии, когда он ко мне прикасается. Нет, это совсем другое.

Обхватив себя руками от холода, я смотрела, как играет в солнечном свете пар от моего дыхания. Лучи солнца еще были тонкими, небо казалось прозрачным. Откуда-то доносился запах кофе, и я осторожно почесала нежные зарождающиеся рубцы на шее. Рука опустилась вниз. Глубоко вздохнув, я встала попрочнее на грубые камни внутреннего дворика. Носки сразу промокли, но мне было все равно. Ночь выдалась ужасная — кошмары и мучения.

Я честно не думала, что Квен выживет. И до сих пор еще в это не могла поверить. Когда в третий раз доктор Андерс сунула свой длинный нос, я ее вывела, вывернув ей руку и объяснив, что если она еще раз появится, я ей отломаю ноги и запихну ей же в задницу. Квен на этом месте поймал такой кайф, что его хватило еще на полчаса борьбы. А потом стало по-настоящему плохо.

Глаза закрывались, в носу щипало от подступающих слез. Квен страдал дольше и мучительнее, чем мне приходилось видеть, и выдержал больше, чем я считала бы возможным. Он не хотел сдаваться, но боль и усталость были так огромны… я стыдила его, требуя, чтобы он вздохнул еще раз, я его запугивала, я его уговаривала. Все, что угодно, лишь бы он жил, пусть продолжаются эти мучения, пусть у него мышцы болят и каждый его вздох рвет мне душу, как ему рвет легкие. Я ему напоминала, чтобы дышал, когда он забывал это делать или притворялся, что забыл, позорила его и стыдила, пока он не делал еще один вдох. И еще один, и следующий, выдерживая муку и отвергая покой, предлагаемый смертью.

В животе у меня заболело, я открыла глаза. Квен меня возненавидит. Я говорила ему такое… его только ненависть удержала среди живых — не удивительно, что он не хотел присутствия Трента. Может меня ненавидеть, если захочет, но почему-то я не думала, что он будет. Он не дурак. Если бы я и правда его ненавидела и говорила всерьез, — проще было бы выйти из комнаты и дать ему умереть.

Голые ветви расплывались у меня перед глазами на фоне светло-голубого осеннего утра. Хотя Квен страдал и победил, я все еще ощущала внутреннюю боль, усиленную моей собственной измотанностью — физической и ментальной. Точно так же умирал мой отец, когда мне было тринадцать, и я ощутила, как разгорается во мне злоба тлеющим углем: мой отец сдался, а Квен — нет. Но потом злоба сменилась чувством вины. Я пыталась удержать отца в живых — и не смогла. Что же я за дочь, если чужого смогла спасти, а собственного отца — нет?

Когда Квен боролся за жизнь, мне вспомнилось во всех подробностях, как я держала за руку умирающего отца. Та же боль, то же трудное дыхание… все то же самое.

Я заморгала, и зрение вдруг прояснилось, и с той же кристальной ясностью пришла мысль: мой отец умер в точности так же. Я же там была. Я это видела.

Цепляясь носками за неровности камней, я повернулась к темной комнате за открытой дверью. Квен говорил, что не важно, умрет он или нет, но если я хочу правды, я должна смотреть, как это будет. Он не мог нарушить слово, сказав мне, почему умер мой отец, но он мне показал эту причину, заставив бороться за его жизнь вместе с ним.

Краска сбежала у меня с лица, и я еще сильнее похолодела. Доктор Андерс не составляла микстуру, которую принял Квен, но я готова была ручаться, что она модифицировала это средство для усиления его действия. А мой отец умер от более ранней версии того же.

Будто во сне, я ушла из сияющего утра в обволакивающую теплоту темной комнаты. Дверь я оставила открытой, чтобы впавший в забытье Квен услышал птиц и понял, что он жив. Я ему больше не нужна, и он мне показал то, что хотел показать — то, что Трент запретил ему говорить вслух.

— Спасибо, Квен, — прошептала я, проходя мимо кровати и не замедляя шага. Трент, где Трент? Он должен был знать. Отец Трента умер первым, и что бы ни было причиной смерти моего отца, применение этого средства санкционировал Трент.

Подобравшись, я открыла дверь и услышала далекие голоса. Холл был пуст, если не считать интерна, храпевшего на диване с открытым ртом. Бесшумно ступая в носках, я вышла в коридор и заглянула в большой зал.

Уютный гул голосов и временами позвякивающие инструменты привлекли мое внимание к сцене. Там было пусто, только паковала инструменты техподдержка Такаты, больше занимаясь разговорами, чем делом. Утреннее солнце озаряло сор вчерашней пирушки: стоящие в беспорядке стаканы, тарелки с остатками еды, смятые салфетки, оранжевые и красные декорации. Защита на окне была включена, слегка переливалась, а в дальнем углу у окна я увидела Трента.

Он сидел безмолвным стражем, в той же мешковатой одежде, что и вечером. Я вспомнила, что большое кожаное кресло и круглый столик рядом с ним — это его любимое место, возле большого камина. Кресло поставлено так, чтобы ему был виден водопад, бурлящий на обрыве и обтекающий бассейн и веранду. Во всем зале был жуткий беспорядок, а по этому пятачку пять на восемь футов прошлись с пылесосом. Перед Трентом дымилась чашка с чем-то горячим.

У меня в груди сжался ком. Придерживаясь за перила, я быстрым шагом в носках пошла по лестнице, решительно настроенная выяснить, что он дал моему отцу, отчего тот умер — и зачем.

— Трент!

Он вздрогнул, отвел глаза от водяной ряби на поверхности бассейна. Я прошла извилистым путем между диванами и креслами, не обращая внимания на запах алкоголя и размазанных по ковру закусок. Трент выпрямился, видна была его настороженность, почти страх. Но боялся он не меня, а того, что я скажу.

Запыхавшись, я остановилась около него. На лице у него ничего не выражалось, лишь в глазах застыл страшный вопрос. Чувствуя, как колотится пульс, я убрала прядь волос за ухо и сняла руку с бедра.

— Что ты дал моему отцу? — услышала я сама свой голос. — Отчего он умер?

— Пардон?

Откуда ни возьмись, полыхнул из меня гнев. Я эту ночь провела в страданиях, заново переживая смерть отца и помогая Квену выжить.

— Что ты ему дал? — заорала я, и тихий разговор на сцене распался. — Мой отец умер от того же, от чего сегодня страдал Квен, и не надо думать, будто я поверю, что тут нет связи. Что ты ему дал?

Трент закрыл глаза. Ресницы у него задрожали на фоне вдруг побелевшей кожи. Он медленно разогнулся в кресле, положил ладони на колени. Его прозрачные на солнце волосы парили в теплых потоках воздуха. Меня раздирали противоречивые эмоции, и я готова была его трясти, чтобы получить ответ.

Я шагнула вперед — глаза у него распахнулись. Он увидел мои стиснутые зубы, растрепанный вид, и лицо его стало бесстрастным, почти пугающим. Жестом он предложил мне сесть напротив, но я осталась стоять и ждать со сложенными на груди руками.

— Квен получал экспериментальное генетическое лечение для блокировки вампирского вируса, — сказал он ровным голосом. Обычное его изящество манер и тонкие оттенки речи пропали в жесткой хватке, которой он сдерживал свои эмоции. — От такого лечения вирус переводится в постоянно неактивное состояние. — Он посмотрел мне в глаза: — Мы испытали несколько способов подавить проявление вируса, — добавил он устало, — и хотя они эффективны, организм их бурно отвергает. Существует дополнительное лечение, обманывающее организм, чтобы он воспринял исходное изменение. От него и умер ваш отец.

Я тихо прикусила шрам на внутренней стороне губы, снова ощутив страх, что меня привяжут: у меня те же вампирские соединения глубоко въелись в ткани. Меня Айви защищала от случайных хищников. Шрам Квена был настроен на Пискари, и так как браконьерство у вампиров карается мучительной второй смертью просто из принципа, Квен был защищен от всех, кроме этого мастера-вампира. Смерть Пискари тут же обратила шрам Квена в бесхозный, которым безнаказанно мог играть любой живой и неживой вампир. Очевидно, этот риск стал для него неприемлемым. Он больше не мог защищать Трента, разве что административно. Вот Квен и рискнул, имея одиннадцатипроцентный шанс, предпочел это кабинетной работе, которая была бы для него медленной смертью. А так как Квен получил шрам, спасая мою шкуру, Трент считал виноватой меня.