Позавчера вернулся в роту. Чувствую, что ужасно ослабел — прямо ветошь какая-то. При малейшем усилии начинаю вовсю потеть. Боюсь, я еще далеко не в норме.

Сегодня снова подключился к боевым операциям. Всю ночь мы ехали на машинах, а утром остановились и разбили лагерь южнее Филипвиля. Не успели мы поставить палатки, как нас опять посадили на грузовики и повезли в горы. К концу поездки мне стало так плохо, что я даже не мог поднять свой вещмешок с пола. Когда начался марш, сержанту Папке пришлось тащить меня на первый же холм. Весь день чувствовал себя отвратительно. Ноги были как ватные, и в придачу меня со страшной силой трясло.

Папке был бесподобен. Он безропотно таскал меня по горам час за часом и ругал лишь медиков, которые выпустили меня из санчасти слишком рано и к тому же в гораздо худшем состоянии, чем приняли. День тянулся ужасно медленно, и в какой-то момент все вокруг меня вдруг стало кружиться быстрее и быстрее, а потом совсем исчезло. Очнувшись, я увидел, что лежу на спине, а Бодуэн, наш ротный фельдшер, втыкает мне в руку какую-то иглу. Л'Оспиталье был в ярости и сказал, что, после того как в санчасти меня до предела напичкали антибиотиками, я не должен участвовать в маршах по крайней мере неделю.

Мое состояние называется фатиг женераль (общий упадок сил), и единственное средство улучшить его — отдохнуть несколько дней на природе где-нибудь в районе Филипвиля. Папке намекнул на возможность краткосрочного отпуска, так что, несмотря на нынешнее скверное самочувствие и подавленность, во мне теплится искорка надежды, что из всего этого в итоге может выйти что-нибудь хорошее. Краткосрочный отпуск мне точно не помешал бы. А пока мы сидим на вершине горы, завтра операция продолжится и меня ждут такие же мучения, какие я перенес сегодня.

Шесть дней провели в горах. Чувствую я себя чуть лучше. Дела шли заведенным порядком, а сегодня внезапно все круто изменилось и воцарилась полная неразбериха.

Утро началось как обычно. Мы вернулись в Филипвиль и разгрузили машины. Затем вдруг приказ: грузить все обратно и приготовиться к отъезду. Затем приказ отменили. Приказы меняли взад и вперед, и к полудню стало ясно, что происходит нечто экстраординарное. Просочились слухи о заговоре против де Голля, некоторые даже утверждали, что он убит. Вечером поступило сообщение, что 1-й парашютно-десантный полк легиона захватил власть в Алжире, заняв все ключевые государственные учреждения и центральную радиостанцию. По радио транслируют лозунг «Algerie française!»[53] и утверждают, что дислоцированные в Северной Африке войска пресекут попытку де Голля предоставить стране независимость.

Как говорят, путч устроила группа генералов во главе с Морисом Шаллем (командующим французскими войсками в Алжире); в нее входят также Поль Гарди (бывший генеральный инспектор Иностранного легиона), Андре Зеллер и Эдмон Жуо; большую роль в подготовке путча сыграл начальник штаба Рауль Салан. Ударной силой путча стал 1-й парашютно-десантный полк легиона, которым в данный момент командует майор Сен-Марк, пока командир полка полковник Жиро проводит отпуск во Франции. Привлечены также несколько парашютно-десантных полков регулярной армии, 1-й и 2-й бронетанковые полки легиона. Наша позиция пока не определилась: командир нашего полка Дамюзе, по-видимому, выжидает и хочет принять решение в зависимости от того, в какую сторону подует ветер.

Французское радио между тем громогласно клеймит эти военные действия как предательские и противозаконные.

К ночи атмосфера еще больше накалилась, но мы по-прежнему выжидали. Перспектива принять участие в государственном перевороте не могла не заинтриговать нас: такое случается не каждый день. Не исключено, что нас высадят десантом во Франции. Все страшно возбуждены, представляя себе, как спускаются на парашютах прямо на Париж. Но пока неясно, чью сторону займет Дамюзе. Его в легионе терпеть не могут — ни рядовые, ни офицеры — в отличие от его заместителя Габиро, которого обожают. Намерение де Голля предоставить Алжиру независимость вызвало недовольство у многих. Они рассматривают это как предательство, удар в спину и французским военным, которые служат в Северной Африке, и «черным», как называют местных французов, поскольку ранее президент поддерживал их борьбу с арабским сопротивлением.

И вот до чего все докатилось. Де Голль по французскому радио приказывает армии выполнять свой долг перед родиной, а мы занимаем выжидательную позицию, не имея приказа своего командования. Завтра воскресенье. Занятный будет уик-энд.

Среди ночи нас подняли, велели собрать все снаряжение и грузиться на машины. Весь полк длинной колонной отправился в трехсотмильный путь до Алжира. Командует полком Габиро, а Дамюзе, по-видимому, все еще на отдыхе. По пути никто из нас не мог уснуть, все сидели, закутавшись в шинели и фуляры (шарфы), погрузившись в мысли о Париже и «Максиме» и воображая высадку на парашютах прямо на Триумфальную арку, а то и на Эйфелеву башню (что вряд ли было бы удачно). Я думал также о том, как воспринимают все это в Англии. Мои друзья наверняка гадают, где я нахожусь и что делаю в этом хаосе. Им, конечно, трудно представить себе, что я чувствую, прячась от ветра в кузове грузовика среди ночи.

Медленно прорезался рассвет, холодный и сине-серый, а затем вдруг сразу вылезло солнце и все преобразилось. Тысячи и тысячи европейцев выстроились вдоль дороги, восторженно приветствуя нас. Водители отвечали им тремя короткими и двумя долгими гудками. Целое море возбужденных, смеющихся и вопящих лиц, сплошная масса притиснутых друг к другу размахивающих руками тел. Наши машины медленно плыли, словно баржи, по этому колышущемуся морю. Они нас любили, они восторгались нами. Раньше таких горячих чувств по отношению к нам не проявлялось, и я думаю, они неглубоки, просто в данный момент мы представляемся им спасителями, защитой от злой воли ужасного всесильного монстра, де Голля. И в каждом городе, большом и маленьком, все европейское население в полном составе выходило нам навстречу. Вряд ли Париж встречал союзников в конце прошлой войны с большей помпой.

Но, как это ни удивительно, вопрос о том, на чьей мы стороне, до сих пор не решен.

Уже поздно вечером наши грузовики пробрались по окраинам Алжира к казармам французских регулярных войск, которые временно исчезли в неизвестном направлении. И поразительно: по-прежнему никто из офицеров не попытался поговорить с нами, объяснить ситуацию. По-видимому, они не держат нас за мыслящих людей, с которыми надо считаться, — мы для них винтики, готовые выполнить любой приказ. Приходится довольствоваться слухами и обрывками информации, уловленной транзисторами. Никто не удосужился сказать нам, поддерживаем мы де Голля или нет и существует ли путч вообще. Тут наши офицеры оказались не на высоте, и очень жаль, что это так.

С самого утра нас бросили в аэропорт, где наша роль стала наконец ясна. Мы должны были вытурить из аэропорта занимавших его французских морских пехотинцев. Нам выдали тяжелые деревянные дубинки, и, выстроившись шеренгой, мы стали выпихивать дубинками морских пехотинцев с поля, как стадо упрямых баранов. Они кидались на нас, пытаясь оказать сопротивление, и зачастую получали очень чувствительные удары, так что все это вылилось в довольно грязную потасовку. Их офицерам тоже досталось от наших; они орали друг на друга и обвиняли друг друга в нарушении воинского долга и предательстве. Л'Оспиталье собственноручно огрел одного из морских пехотинцев дубинкой. Постепенно мы все же выдавили их с территории аэропорта, и база, с которой нам, по-видимому, предстояло совершить бросок на Париж, была теперь под нашим контролем.