— Кто схватит-то? — удивился князь.

— Как кто? — обернулся к нему Ракел. — Твои же опричники и схватят! Они во всех кабаках по двое-трое за каждым столом сидят и, чуть что, государево «слово и дело» кричат!

— Я такого приказа не давал! — растерянно пробормотал Владигор.

— А зачем им приказ твой? — хмыкнул Ракел. — Они как по Климогиным уставам жили, так и живут. Да и народ уже притерпелся: ну возьмут одного, изломают на «кобыле», изрубят кнутами до ребер… Так не болтай лишнего, придержи язык.

Ракел замолчал и пустил жеребца по узкой тропке, проторенной в прибрежном камыше. Владигор и Берсень последовали за ним, и вскоре под копытами коней захрустел колкий утренний ледок. Из камыша тропинка вывела их на широкий луг, уставленный стогами сена, уже потемневшими от осенних дождей, а когда всадники миновали луг и въехали в перелесок, впереди послышался стук топоров и разноголосый визг пил.

— Как же мы, князь, на струге или на ладье без гребцов пойдем? — зашептал Берсень, поравнявшись с Владигором. — На ветер надежда плохая…

— Ты, дед, насчет гребцов не сомневайся, — отозвался Ракел, не поворачивая головы. — Ваше дело — ладью от берега подальше оттолкнуть, прыгнуть в нее и на дне затаиться, а дальше моя забота.

— Ишь заботливый какой нашелся! — буркнул Берсень.

— А ты как думал! — воскликнул Ракел. — Кто тебя из ямы вытащил? кто одежку справил?

— Все, молчу! — махнул рукой Берсень. — Ты ему одно слово, а он тебе дюжину!

— Он, однако, прав, — сказал Владигор, сорвав с рябиновой ветки мороженую гроздь.

Он бросил в рот горсть твердых ягод и, придержав коня, прислушался к близкому нестройному шуму плотницкой работы. Ракел обернулся к Владигору.

— Не бойся, князь, — сказал он, поправляя на поясе деревянные ножны. — Дай мне пару золотых и подожди тут часок. А как услышишь, что неподалеку кукушка годки стала считать, бросайте коней, спускайтесь к берегу и отвязывайте ладью. Весла только посмотрите, чтобы все были.

— Кукушка, говоришь? Годки считать? Может, лучше соловья послушаем? — перебил Берсень. — Зима на носу, а у него, понимаешь, кукушки в голове!

— Ладно, дед, убедил! Я волком взвою, специально для тебя. Вот так!

Ракел запрокинул голову, набрал в грудь воздуха, приложил ко рту ладонь и истошно завыл — вздулись бурые узловатые жилы на его мускулистой шее.

— Чисто волчар! — воскликнул Берсень, когда эхо волчьего воя стихло в темной лесной полосе на том берегу Чарыни.

Пока он восхищался, Владигор развязал кошель и достал горсть золотых.

— Может, больше возьмешь? — сказал он, протягивая деньги Ракелу. — Поесть чего-нибудь купишь в дорогу, а то Берсень того и гляди с коня свалится.

— Ой, князь, не искушай! — поморщился тот, пряча за спину обе руки. — Я за это золото полжизни под смертью ходил, а ты мне его за так даешь!

— Верю, вот и даю, — сказал Владигор.

— Ты, князь, первый во мне человека увидел, — сказал Ракел. — Отслужу я тебе, не пожалеешь!

С этими словами он двумя пальцами осторожно взял из Владигоровой горсти три монеты, бросил их за щеку, развернул жеребца, огрел его плеткой и, треща подножным валежником, скрылся в ольшанике.

— Как бы этот волчар стражу на нас не навел, — сказал Берсень, когда затих треск сучьев под копытами.

— Чего ради? — спросил Владигор. — Перед кем ему теперь выслуживаться?

— И то верно, — сказал тысяцкий, снимая с сучка наколотый белкой гриб и осторожно пробуя его шаткими, отвыкшими от твердой пищи зубами.

— Ну, ты побудь здесь, — сказал князь, — а я к верфи проберусь, гляну, какую нам ладью угонять сподручнее.

Он спрыгнул на землю, плотно устланную опавшей листвой, обвязал конский повод вокруг ольшины и, бросив Берсеню остаток рябиновой грозди, скрылся между замшелыми стволами.

«Кто я теперь? Куда бегу? От кого скрываюсь? Что я увидел в своем городе, обратившись в бездомного бродягу Осипа?..» — думал он, обходя гнилые пни и перескакивая через вывороченные бурей осины.

Новое положение одновременно и тревожило и радовало князя, несмотря на то что впереди была неизвестность, полная опасностей и тревог. Сидя во дворце, он чувствовал, что, несмотря на блистательные победы и возвращение на отеческий престол, жизнь в Стольном Городе идет по каким-то своим, неведомым ему, законам. Филька, что ни ночь, приносил ему темные, нерадостные вести, но по утрам, когда князь выходил в тронный зал, стряпчие с угодливыми выражениями на физиономиях доносили ему, что народ благословляет его твердое, справедливое правление и исправно несет в государевы закрома десятину от своих промыслов. Так кто же прав? Если судить по тому, что пришлось увидеть и перетерпеть князю за последние сутки, то Филька.

Владигор посмотрел на перстень. Камень в оправе светился ровным голубым огнем, не предвещавшим никакой опасности. Князь подумал о богатырском мече и Браслете Власти, оставшихся в его дворцовой спальне, но эта мысль не вызвала в его душе никакого сожаления. Он понял, что мудрый Белун, явившись перед ним посреди берендеевского леса, угадал его мысль, быть может, даже раньше, чем сам Владигор понял тайное стремление своей души.

«Они назвали меня Хранителем Времени, — подумал он, вспомнив мудрые, просветленные лица членов Чародейского Синклита. — Но какого времени? У каждого оно свое: у Берсеня, двадцать лет просидевшего в темной сырой яме, — одно, у Ракела, живущего лишь кратким мигом, отделяющим жизнь от смерти, — другое…»

Лес кончился, и теперь Владигора отделяла от прибрежной верфи лишь небольшая болотистая низинка, поросшая шуршащим на ветру рогозом. За низинкой высились бревенчатые леса, и плотники, стоя на верхних площадках, ритмично отбивали поклоны, блистая на солнце широкими лезвиями продольных пил. Чуть дальше начинался крутой береговой спуск, над которым возвышались верхушки ладейных мачт с трепещущими на утреннем ветерке штандартами. Зоркие глаза князя различали на волнистых разноцветных полотнищах львиные морды, скрещенные сабли, волчьи головы, алые цветы, месяц, луну, звезды и золотой круг солнца в колючем лучевом венце. Он догадался, что это тот самый караван с низовьев Чарыни, купцы которого присылали к нему гонца с дарами.

«Ждут, дам я им добро пройти к Студеному морю до ледостава или не дам», — подумал князь, высматривая на окраине леса подходящую березу, чтобы вскарабкаться на нее и осмотреть ладейный ряд, стоящий вдоль бревенчатого причала. Вскоре он увидел толстый корявый ствол, покрытый пестрой замшелой коростой, подошел к нему, подпрыгнул, ухватился за нижний сук и, легко вскинув в воздух сильное, упругое тело, полез вверх, цепко перехватывая руками крепкие ветви.

Добравшись примерно до середины дерева, Владигор остановился и сквозь частую сеть голых веток стал вглядываться в прибрежный пейзаж.

Перед его глазами предстала довольно обычная, несколько унылая картина осеннего берега: вереница ладей вдоль темной, заляпанной грязью и опавшей листвой пристани, сваи причала, снесенного весенним половодьем, желтые штабеля ошкуренных бревен под камышовыми навесами. Пейзаж оживляли лишь разноцветные штандарты на ладейных мачтах да с десяток всадников, неспешно спускавшихся к берегу по крутой, закаменевшей от мороза тропке. Приглядевшись к конникам, Владигор узнал в первом из них дворцового казначея Дувана, который вместе с прочей челядью достался ему в наследство от Климоги. Но самое удивительное было не то, что Дуван сел верхом на коня, что делал весьма неохотно, так как был стар, толст и подслеповат, а то, что правой рукой он держался за древко белого знамени, упертого в стремя. Следом за ним трясся на пегом жеребчике глашатай с позеленевшим медным рогом через плечо, за ним на вороной кобыле — толмач, а замыкали шествие дружинники в синих бархатных кафтанах и меховых шапках с медными шишаками.

Когда всадники спустились к пристани, плотники побросали пилы и топоры, выстроились вдоль причала и стали снопами валиться чуть не под копыта лошадей. На ладьях тоже зашевелились кожаные пологи кормовых шатров, кое-где показались заспанные физиономии корабельщиков, а когда кавалькада остановилась посреди пристани и глашатай затрубил в медный рог, на всех ладьях уже суетился народ.