Услышав ее смех, человечек облегченно вздохнул, сбросил на пол тяжелую медвежью доху и стал осторожно, шаг за шагом, приближаться к центру горницы. Когда между ним и Циллой осталось не больше двух шагов, смех повелительницы вдруг умолк, и в ее руке появился гибкий хлыстик с костяной рукояткой.

— Видел, говори?! — быстро приказала она, хлестнув соглядатая по икрам.

— Видел, владычица, вот как тебя вижу, — прошептал тот, бухаясь на колени с сухим костяным стуком.

— Про меня болтать нечего, — жестко перебила Цилла. — Ты про него расскажи. Что делал? Понравилась ли девица? Сразу к ней подступил или сперва вином поил и разговоры разговаривал?

— Сразу! — возбужденно воскликнул Шпуля. — Как вошла, так он ее в охапку с ходу и сгреб…

— Изголодался, поди. Кровь молодая, сколько ее томить-то можно, не ровен час, в голову бросится, — сквозь зубы пробормотала Цилла. — Ну сгреб, а дальше?..

— Дальше это, того… — Шпуля запнулся и опасливо покосился на Десняка.

— Чего «того»? Говори, не бойся, он старичок свой, безвредный старичок, пусть и он послушает, молодость вспомнит… Он уже и уши развесил, козел старый!

Цилла опять звонко расхохоталась и, просунув свой хлыстик между полами Деснякова плаща, стала игриво щекотать старику подмышки. Но тот словно не замечал этого, продолжая упорно сверлить глазами невидимую точку между жидкими бровями соглядатая. В какой-то миг Владигору даже показалось, что старый чернокнижник не только почуял его тайное присутствие в горнице, но и узрел тускло мерцающее пятнышко под кожей Шпулева лба. Острый взгляд Десняка был так точно нацелен в это пятно, что достигал зрачков Владигора, отстоящего от горницы на полет копья. Тонкие ноздри старика возбужденно трепетали, и сам он походил на собаку, учуявшую затаившегося за кочкой зайца. Он даже не слышал того, что говорил соглядатай.

— Ну… ну, дальше!.. — поощряла Шпулю Цилла, хватая воздух широко открытым ртом и быстро пробегая по зубам острым кончиком языка.

— Ноги ейные себе на плечи ка-ак закинул да ка-ак… гы-гы-гы! — ухмылялся не в меру разошедшийся Шпуля, вытягивая губки и похотливо чмокая ими при каждой новой подробности.

— Ой, баловник!.. Ой, охальник!.. — тихонько взвизгивала Цилла, покусывая вспухшие от возбуждения губы. — Дальше, Шпуля, дальше!.. Смотри, старичок наш уже совсем сомлел.

«Врет, выслуживается, кусок свой отрабатывает, а потаскуха блядь млеет, да еще подзуживает, того и гляди, в экстаз войдет и в падучей забьется!» — насмешливо подумал князь, брезгуя и в то же время невольно забавляясь рассказом маленького шпиона.

Впрочем, с какого-то момента Шпуля стал вворачивать в свою болтовню такие детали, что перед глазами Владигора стали вспыхивать соблазнительные живые картинки, главным действующим лицом в которых был он сам, точнее, один из его двойников, так вдохновенно изображаемый устами соглядатая.

«А вдруг и вправду все так и было? — с опаской подумал князь. — Подсыпали чего-нибудь в вино, и как Филька ушел, так девку мне под бок и подложили! Ведь ничего же не помню, только Мертвый Город, площадь, лучников да блудницу, на костях пляшущую… Да чтоб такое видеть и в то же время с девкой забавляться? Нет, брат, врешь, выслуживаешься, как пес дворовый. Но, надо признаться, язык у тебя подвешен будь здоров, за словом ты, брат, в карман не полезешь! Одно неясно: ушел Филька или схватили его, пока он под лестницей со своей чумичкой платьем менялся? А если так, то почему без шума? Не таков Филимон, чтобы его без драки взять…»

И тут Владигора осенило: Филимон и затуманил всевидящие очи затаившегося между стропилами Шпули, а распаленный похотью мозг соглядатая уже сам нарисовал в этом тумане соблазнительные картинки, которые он со смаком и пересказывал теперь своей повелительнице.

Князь настолько увлекся этими мыслями, что почти напрочь забыл о Десняке, продолжавшем упорно сверлить его невидимый глаз острыми, сбежавшимися к тонкой переносице зрачками.

— Ой, Шпуля, смотри, совсем наш старичок сомлел! — визгливо хохотала Цилла, откидываясь на спину и тыча в Десняка ярко накрашенным ногтем.

— Ну и дура же ты, как я погляжу, — шипел тот, кривя тонкие сморщенные губы, — одна жеребятина на уме…

— А ловко ты ей голову морочишь, — чуть слышно прошептал Владигор устами Шпули, — уж третьи петухи пропели, а ты все духов вызываешь.

— Что?! — опешил Десняк, уставившись на соглядатая. — Что ты… сказал?!

— Что… сказал?! — испугался тот. — А если чего и сказал, так что такого?!

— В самом деле, что такого? Уже и сказать нельзя? — каким-то странным, не своим, голосом произнесла Цилла. — Это раньше, при прежних князьях, чуть что — и голова в кустах! А при мне говори что хошь, брань на вороту не виснет.

— Во-во, собака лает — ветер носит! — живо подхватил Шпуля. — Плюй в глаза — все божья роса!

— Ты не очень-то расходись, — нахмурилась Цилла. — Слова тоже выбирать надо… Дай таким свободу, потом хлопот не оберешься, — того и гляди на шею сядут. А ты что молчишь? — Она обернулась к Десняку, но тот не слышал ее вопроса, завороженно глядя в точку между бровями соглядатая.

Владигор едва удерживался от соблазна прорезать узкую щелочку между морщинами Шпули и, выставив свой третий глаз, подмигнуть Десняку, как бы приглашая его в сообщники. Дух старого чернокнижника оставался неустрашим при виде вызываемых им самим бесов, но его дряблое сердце могло не выдержать явлений неожиданных, возникших совершенно независимо от всяких заклинаний, черепов, горящих рубиновых глаз и белых шелковых плащей, густо усыпанных угловатыми черными человечками. Правда, князь несколько опасался, что пронзительный взгляд старика вот-вот проникнет сквозь толстую лобную кость Шпули и узрит тускло мерцающий чужеродный кристалл в извилистых ущельях его темного мозга, и потому готов был в любой момент погасить сияние своего третьего глаза. Но прежде чем прибегнуть к этому и вместе с глазом покинуть горницу, Владигор хотел узнать, что свело Циллу и Десняка вокруг чешуйчатой шкуры коркодела.

Князю порой казалось, что он все ближе и ближе подступает к занавесу, за которым скрывается некая великая тайна, нечто вроде представления, обещанного ярмарочным зазывалой, скачущим на подмостках перед потрепанными ширмами. Владигор не знал сути предстоящей потехи, но зазывала представлялся ему то покойным Климогой, то, напротив, призраком Свегозора, обещающим вот-вот собрать ширмы в гармошку и явить глазам князя того, кто в действительности правит этим загадочным миром.

Когда на помощь князю неожиданно выскакивал нищий калека, когда Лесь удерживал в конце улицы бегущую яростную толпу, Владигору казалось, что он вот-вот ухватится за конец ниточки, ведущей за таинственные ширмы, но калека исчезал так же внезапно, как и появлялся, а когда князь подступал с вопросами к Лесю, тот либо состраивал в ответ совершенно идиотскую рожу, либо приглашал князя сыграть с ним в наперсток или в три листика.

— Та яки там тайны, княже? — усмехался лицедей, накрывая горошину железным наперстком. — Помрэм, зарыють, лопух выроста, а його корова зьисть — от и уся тайна!

И, не глядя на свои руки, он принимался двигать по полированному дубовому подносу сразу тремя, а то и четырьмя наперстками. Владигор цепко впивался взглядом в тот, под которым должна была скрываться горошина, и, когда наперстки замирали, твердо указывал на него пальцем.

— Цей? — спрашивал Лесь, барабаня пальцами по краю подноса и глядя на князя чистыми, не замутненными никаким лукавством глазами.

— Точно? — переспрашивал лицедей, обхватывая бородавчатый колпачок наперстка двумя пальцами.

— Точно, — подтверждал князь, сглатывая комок в горле.

Колпачок поднимался — под ним неизбежно оказывалась пустота, а горошина обнаруживалась под соседним наперстком.

«Вот так и с нами кто-то играет, — думал Владигор, отдавая Лесю монету, — выставляет одну личину, говорит: вот — зло! Срываешь, а там — пустота! А где же зло? Ищи, князь, выслеживай, а на этот раз — за Климогу Кровавого, за Триглава — давай монетку!..»