Но тот продолжал заниматься своими темными делами, умудряясь в одно и то же время давать пищу как для бесчисленных сплетен, так и для любопытства правителей, которые, собственно, и охраняли Десняка от посягательств Дувана и прочих завистливых временщиков. Светозор часто призывал мудреца к себе и подолгу беседовал с ним об устройстве мира, расположении звезд и их влиянии на человеческие судьбы; Климогу больше всего занимали таинственные плавильные опыты, когда дрожащую поверхность тигля, наполненного речным песком, вдруг прорывала ослепительная струйка жидкого золота. Правда, золото появлялось в тигле далеко не каждый раз, и потому вскоре интерес Климоги перешел на черный порошок, получаемый Десняком из смеси толченой серы, соли и древесного угля, перетертого в ступке до тонкости дорожной пыли. На празднике Перуна Десняк уговорил Климогу привязать по мешочку с таким порошком к бабкам кобылы, а затем сам прикрепил к ее спине две пары лебединых крыльев, привязал лошадь к колу в центре вымощенной булыжником площади и, загнав любопытный народ на крыши, кнутом погнал несчастное животное по кругу.
Кобыла поскакала, но в тот миг, когда из-под ее подков брызнули искры, все четыре мешочка взорвались, площадь исчезла в дыму; когда же он рассеялся, народ увидел совершенно черного от копоти Десняка, державшего в одной руке обломок кнутовища, а в другой — растрепанное лебединое крыло. На месте исчезнувшей кобылы также осталось вытянутое черное пятно, а зеваки, в ужасе слетевшие с окружающих площадь крыш, еще неделю находили на своих грядках то клок конской шкуры, то копыто с болтающейся на одном гвозде подковой.
После свержения Климоги Десняк на время затаился, присматриваясь к новому порядку вещей. А когда молодому князю доложили о его опытах, тот так возмутился, что прислал к Десняку нарочного с запечатанным свитком, где тому строго-настрого запрещалось подвергать издевательствам какое-либо живое существо.
Но отменить слухи о летающей кобыле нельзя было уже никаким указом: к тому времени они жили уже сами по себе, набирая силу и обрастая все новыми и новыми подробностями. Филька, таскавшийся со своим пряничным лотком по всем синегорским базарам и ярмаркам и чутким ухом улавливавший ветреные шепотки толпы, с хохотом передавал князю, что некий мельник видел, как в грозу на соломенную крышу его овина спустилось шестикрылое страшилище и, фыркая огнем, стало выдергивать из-под жердей пучки соломы и с хрустом пожирать их. Находились и такие, кто утверждал, что сильную грозу лучше пережидать где-нибудь в лесу, ни в коем случае не выезжая в открытое поле, где из громыхающих туч может запросто вылететь та же самая кобыла, которая ни за что не пропустит всадника или запряженную телегу — зависнет перед конем и так даст ему в лоб сверкающим копытом, что конь в тот же миг рухнет замертво.
Когда Десняк по приглашению Владигора явился к нему на обед, князь не стал заводить разговор об этих смутных свидетельствах, полагая, что в каждом слухе, каким бы нелепым он ни казался, есть доля истины, которую следует вышелушить из всей этой болтовни, как вымолачивают зерно из ржаного снопа, подставляя его лохматую золотую голову под удары молотильных цепов.
Такими цепами представлялось Владигору время, смывающее бредовую муть беспорядочных и, казалось бы, бессмысленных мелочей и оставляющее на дне лотка-памяти драгоценные крупицы истины. Князь тогда исподволь завел об этом речь и, к своей великой радости, обнаружил в Десняке не только внимательного слушателя — пес тоже может слушать человека часами, — но и знатока-книгочея, то соглашающегося с высказанным мнением, то, напротив, оспаривающего его при помощи мудрых заключений, как собственных, так и вычитанных у древних мыслителей. Когда же Владигор прямо спросил его о таинственном черном порошке, напомнив историю с кобылой, взор Десняка мгновенно остекленел, лицо окаменело, из морщин на лбу проступили крупные капли пота.
— Какой еще порошок? Какая кобыла? — пробормотал он, старательно уводя глаза от пристального взгляда князя.
Владигор не стал уточнять своего вопроса и, сделав вид, что задал его как бы между прочим, вновь вернулся к пространным рассуждениям о бренности жизни. Но Десняк насторожился, стал отвечать коротко, и больше чужими, заученными словами, дабы держать мозг в постоянной готовности сочинить какую-нибудь нелепицу, — так на переходе всадник ведет в поводу свежего оседланного коня, перескакивая на него при виде вражеского разъезда.
Владигор не стал запутывать старика хитроумными вопросами, полагая, что тот в конце концов сам — отчасти по доброй воле, отчасти по сходству интересов — приподнимет перед ним завесу тайны, окружающую его причудливо построенный терем.
Но судьба распорядилась иначе: власть в Синегорье сменилась, и вот теперь князь тайно, через невидимый глаз, открывшийся между бровями подосланного к нему соглядатая, наблюдал за Циллой и Десняком, сидевшими по сторонам раскинутой на полу шкуры коркодела. В глазницах бугристого коркодельского черепа, плотно вымощенного тусклыми пластинками, светились ограненные рубины, а звериные челюсти с четырех сторон скалились на драную волчью шапку, лежащую в центре чешуйчатой шкуры.
Цилла и Десняк сидели на полу по разные стороны расстеленной шкуры и, прикрыв глаза, что-то невнятно бормотали. Владигор попытался вникнуть в суть этого бормотания, но уловил лишь отдельные звуки, из которых его мозг так и не смог сложить ни единого понятного слова. Впрочем, и без этого было ясно, что сидящие встречаются не первый раз и что их связывают некие тайные, тщательно скрываемые от любопытных глаз отношения. Здесь не было госпожи и пусть влиятельного и богатого, но все же подданного, раба, жизнь и пожитки которого были в полной власти этой смуглой чернобровой дивы, чьи тонкие породистые лодыжки, запястья, пальцы на руках и ногах были сплошь унизаны драгоценными браслетами и перстнями. Все тело Циллы, кроме разрисованного причудливыми узорами лица с жадно трепещущими ноздрями, было покрыто раскидистым белым плащом, густо испещренным угловатыми черными значками, приглядевшись к которым Владигор различил очертания человеческих фигурок, поставленных в самые разнообразные, почти невообразимые позы.
Черный крап на плаще Десняка был еще гуще и при каждом движении чернокнижника шевелился и вздрагивал так, словно человечки пускались в пляс, замиравший вместе с опадающими до широко разведенных колен складками. Но несмотря на почти полную неподвижность мудреца, лицо его лоснилось от пота, а тонкие губы, в перерывах между бормотаниями, кривились от страшного напряжения. Оба были так погружены в свое таинственное дело, что даже не обернулись на соглядатая, тихо прикрывшего за собой дверь и вставшего у притолоки.
— Врешь ты все, — вдруг отчетливо произнесла Цилла, вскинув густые ресницы и упершись в Десняка злым сверкающим взглядом. — Думаешь, если ты тем трем дуракам головы морочил, так и со мной этот номер пройдет? Не выйдет!
— Тише! Тише, госпожа! — заискивающе прошептал Десняк, не поднимая тонких дрожащих век и простирая сухую ладонь над коркоделовой шкурой. — Он где-то здесь! Здесь, я чувствую!..
Старик потянул ноздрями воздух, а затем резко повернулся и ткнул пальцем в стоящего у двери соглядатая.
— Вот он! Я ж говорил: придет как миленький, никуда не денется! — дрожащим голосом пробормотал Десняк, приглядываясь к темной, прислонившейся к двери фигурке. Его пронзительный взгляд уперся в невидимый глаз Владигора, и князю на миг стало не по себе: ему почудилось, что старик проник в его тайновидение и вот-вот узрит и его самого, сидящего за столом с недопитой кружкой кваса в руке. Цилла также обернулась к двери и, приглядевшись к темной фигурке, весело и, как показалось Владигору, облегченно захохотала.
— Шпуля! Шпуля, родненький, явился не запылился! — весело восклицала она в перерывах между приступами смеха. — Стоило ради тебя огород городить?! Фу-ты-ну-ты — ножки гнуты!.. — И она опять рассмеялась, сбросив с плеч плащ и беспорядочно тыча пальцем в рубиновые глаза коркодела и четыре звериных черепа, прижимающие к полу его когтистые лапы.
