Двое из них даже испуганно расступились, когда Десняк кинулся к воротам и, откинув повисшую на одной петле створку, выбежал на улицу. Он успел: бродяга-травознай и Силыч хотя и достигли ближайшего перекрестка, но остановились на углу, как бы выбирая дальнейшее направление. При этом медведь дожевывал сот, подхватывая лапой стекающую по краям морды слюну, а незнакомец поглядывал на небо, где среди войлочной пелены туч то проступал, то вновь замыливался белесый кружок солнца.
— Эй, ты! Куда медведя увел? Отдай, слышь! — крикнул Десняк каким-то тонким, не своим, голосом. — Силыч, ко мне! Ко мне!
— А кто меня из самострела хотел порешить? Ядовитой стрелкой, чтоб долго не мучился? — вдруг сказал Силыч, обернув к бывшему хозяину бурую морду и хищно раздув влажные ноздри.
— Т-ты… Т-ты чё?! Ка-какой с-стрелкой?! — залепетал Десняк, едва одолевая внезапную слабость в коленках.
— Костяной! — буркнул Силыч. — И кончай дураком прикидываться, я ведь и разозлиться могу!
У Десняка потемнело в глазах. Он завернул рукав и ногтями впился в тощую жиловатую мышцу предплечья. Руку кольнуло, из-под ногтей выступила кровь, но медведь и бродяга не растворились в туманном воздухе, а продолжали стоять на пустом перекрестке.
— Куда ж вы пойдете? — пробормотал Десняк. — Пожили бы у меня зиму, место найдется, а весной и побрели бы…
— Это уж не твоя забота, куда мы пойдем, — бросил бродяга через плечо. — Ты иди в дом, иначе простудишься. Кто тебя лечить будет? Теха с Гохой?
— Да бог с тобой! — замахал руками Десняк. — Эти быка до смерти залечат, не то что человека, а вот ты, мил человек, я вижу, в этих делах смекаешь…
— В каких? В этих, что ли? — перебил бродяга, не поворачивая головы и лишь слегка касаясь рукой Силычевой раны. — Да что тут смекать-то? Сказано ведь: кто травы знает, но любви в себе не имеет, тот сам трава пустая — и с поля вон!
— Кем сказано? Когда? Почему я не слыхал? — прошептал Десняк, осторожно приближаясь к незнакомцу.
— Мало ли чего ты не слыхал! А даже если бы и слыхал — какой из этого прок? — глухо пробормотал бродяга. — От слов любви в душе не прибывает.
— И то верно, — чуть слышно сказал Десняк, остановившись в двух шагах от своего собеседника. — И откуда ты такой умный выискался?
— Из лесу, вестимо! — усмехнулся бродяга, сорвав с головы волчью шапку и высоко подкинув ее в воздух. — Лови!
Десняк вскинул голову вслед за улетающим темным пятном, а когда шапка свалилась ему в ладони, вновь перевел глаза на незнакомца. Но перекресток был пуст, и лишь две пары глубоко вдавленных следов — человека и медведя — указывали на то, что они только что были здесь. Теперь Десняку оставалось лишь понять, куда исчезли оба его собеседника, ибо перед ним равномерно наполнялись водой лишь четыре ямки, а оттаявшая по сторонам от них грязь оставалась совершенно нетронутой, если не считать россыпи воробьиных крестиков вокруг расклеванных конских яблок.
Самой подходящей и очевидной была версия «двойников», выставленных на перекрестке с целью ввести в заблуждение возможную погоню. В ее пользу очень сильно склонял факт внезапно заговорившего человеческой речью Силыча, но волчья шапка, оставшаяся в руках Десняка после исчезновения его собеседников, не только никуда не исчезла, но, напротив, издавала весьма чувствительный запах мокрой псины.
— Призраки-то уж всяко не воняют, — морщился Десняк, возвращаясь к своим воротам и держа шапку подальше от своего носа.
Он бы, разумеется, выкинул эту дрянь в придорожную канаву, но какой-то невнятный голос нашептывал Десняку, что шапка брошена ему с некоей целью, которую следует понять, а не отмахиваться от всего случившегося, как от сонного послеполуденного морока.
Погруженный в эти путаные размышления, Десняк чуть не прошел мимо своих ворот и очнулся лишь тогда, когда увидел краем глаза двух «рысьяков», старательно крепящих к столбу сорванную петлю: один держал петлю кузнечными клещами и вставлял в ее дырки острия кованых гвоздей, а второй лупил по шляпкам небольшой, но увесистой кувалдой. Когда Десняк остановился против ворот, «рысьяки» прервали работу и встали перед ним склонив головы, прикрытые пустоглазыми рысьими мордами. Поравнявшись с ними, Десняк хотел по привычке обругать их «козлами» и «дуроломами», но, взглянув на шапку, лишь махнул рукой в знак того, что они могут продолжать свое дело, и прошел во двор. Здесь двое Десняковых скорняков сдирали шкуры с задранных Силычем коней, псари разделывали кровавые туши, «рысьяки» же колготились возле стенки трапезной, расширяя топорами проем вокруг поясницы своего застрявшего товарища.
— Ох, дуроломы! — вырвалось-таки у Десняка приготовленное словечко, когда оконная коробка треснула и толстяка вышибли во двор вместе со щепками и мхом, затыкавшим щели между срубом и коробкой.
Густо насыщенный руганью дворовый воздух поглотил «дуроломов», подобно воронке мельничного жернова, без разбора втягивающей в свое жерло как ржаные зерна, так и плевелы. А так как при этом каждый продолжал тупо делать свое дело, то Десняк не счел нужным вмешиваться в происходящее и, дойдя до сорванной с петель двери, сам поднял ее из грязи, прислонил к косяку и поднялся на башню.
В эту ночь он приказал постелить себе здесь же, в каморке, на узкой деревянной скамье у двери, когда же Тёкла раскатала на досках жесткий тюфяк и стала взбивать подушку, соблазнительно подрагивая толстой задницей, сделал вид, что разглядывает оброненную скоморохами маску, и не поднял головы, пока баба не закрыла за собой дверь.
Как только она вышла, Десняк немного подождал, прислушиваясь к скрипу ступенек. Наконец внизу хлопнула уже поставленная на петли дверь, и он кинулся в угол и достал из букового ларя волчью шапку. За день она чуток просохла от уличной сырости, но все еще изрядно воняла псиной, и потому, прежде чем взять ее в руки, Десняк заложил ноздри двумя клочками пеньки, смоченными розовым маслом. Проделав все это, он расстелил посреди каморки легкую чешуйчатую шкуру коркодела с четырьмя когтистыми лапами и длинной мордой, в глазах которой слабо светились два крупных изумруда, ограненные столь искусно, что попавший на них свет лучин словно впитывался в глубь камней и сиял оттуда даже после того, как Десняк гасил огоньки роговыми колпачками и внутренность каморки погружалась в полную темноту.
Но в ту ночь, прежде чем погасить лучины, Десняк придавил все четыре лапы коркодела черепами медведя, волка, рыси и лисы и лишь потом поместил в центр шкуры волчью шапку. Теперь надо было медленно обойти шкуру по кругу, останавливаясь против каждого черепа и перекладывая его так, чтобы пустые глазницы и слегка приоткрытые челюсти были направлены точно на шапку. Когда это было сделано, Десняк взял с полочки яшмовый пузырек, сбросил с себя бархатный халат и, плотно прижав пальцами платиновую крышку пузырька, выдавил на ладонь тринадцать капель густой черной жидкости, похожей на обыкновенный колесный деготь. Жидкость растеклась по ветвистым линиям ладони, образовав рисунок, одновременно напоминающий и корень, и человека, широко раскинувшего по сторонам руки с растопыренными пальцами. Десняк собрал возникшее изображение в горсть, пошептал в кулак, а затем раскрыл ладонь и, набрав жидкости на палец, стал крестообразными движениями втирать ее в кожу между ребрами. Покончив с этим, он покрыл черными крестами лоб, щеки, грудь, живот, чресла, бедра, колени, а потом облачился в красный шелковый халат, густо расшитый клиновидными значками, в каждом из которых угадывалось изображение человеческой фигурки.
Проделав все это, Десняк опустился на шуршащий хвост коркоделовой шкуры, глубоко вдохнул воздух, медленно поднял над головой обе руки и, сбросив на плечи рукава халата, стал поочередно гасить лучины.
Когда последняя лучина погасла, изумруды в глазницах коркоделова черепа вспыхнули, озарив мерцающим сиянием оскаленные по четырем сторонам волчьей шапки челюсти и окружив саму шапку бледным туманным ореолом. Несколько мгновений ореол переливался всеми цветами радуги, а затем ярко вспыхнул и погас. Когда из мрака стали вновь проступать привычные очертания каморки, Десняк увидел у окна бледный человеческий силуэт с обрывком цепи, обмотанным вокруг короткой шеи.
