Но и здесь палачей ждала неудача: холопы и девки исчезли, а когда со злости в яме решили утопить захваченного на их месте колченогого, тот проявил необыкновенную прыть — вихрем закрутил вокруг себя поимщиков и проскочил между ними, оставив вместо себя полуголого мужика в подштанниках, который сидел на земле и беспомощно разводил руками в поисках исчезнувшего капюшона.
Обо всем этом Десняку донесли уже под утро, когда он очнулся в окружении пуховых подушек и увидел перед собой коровьи глаза Тёклы, в которых светилась такая бездонная печаль, что у старика даже запершило в глотке.
— Что уставилась? Чаю подай! А лучше водки! — с нарочитой грубостью буркнул он, поднимаясь на подушках.
— Куда тебе водки? — вздохнула Тёкла, подавая ему заранее приготовленную кружку с душистым чаем. — И так еле живого привезли, а Теха с Гохой еще кровь отворять кинулись…
— Дурни набитые, мать их за ногу! — выругался Десняк, глянув на свои руки в рубцах от жгутов и пятнах запекшейся крови. — Тут душа с телом расстается, а они ей путь отворяют: лети, мол, любезная, не поминай лихом!
— Обыкновение у них такое, сам знаешь, — опять вздохнула Тёкла. — Хорошо, скоморохи с вечера ко двору прибились, народ бывалый, на все руки мастера, так нашелся среди них старичок — покурил травками, камешек к груди приложил, и всю хворь твою как рукой сняло: задышал ровно, кровь к щекам прилила…
— Кровь кровью, — перебил Десняк, — но кто их пустил? Я эту голь перекатную на дух не переношу! Пусть на площади дураков потешают, а в дом соваться им нечего!
— Не пускал их никто, — таинственно прошептала Тёкла, склонившись к нему. — Петух полуночный пропел, я к окошку: батюшки светы! Шарабан заплатанный посреди двора стоит и по швам легкое сияние испускает! А ворота как были на запоре, так и остались…
— Плевать на ворота! Где шарабан? — Десняк вскинулся на подушках и хотел уже броситься к темному окну, но мягкие руки Тёклы удержали его.
— Лежи! Лежи! Нет шарабана, — шепнула она, испуганно оглянувшись через плечо. — Как только кровь к твоему лицу стала приливать, исчезли и старичок тот, и колымага!
— А ворота как же?! — прошептал Десняк, оседая в подушки.
— Как были на запоре, так и остались, — повторила Тёкла, поджав полные губы.
Все это было совершенно необъяснимо, а потому пугало Десняка, как пугает неизвестность всякого бывалого, познавшего жизнь человека. Сперва он даже решил, что Тёкла сочинила байку про шарабан из чисто бабьей склонности к пустословию, которое, как известно, редко сообразует цели с путями, ведущими к их достижению, но когда мальчишка-посыльный принес со двора резную деревянную морду, покрытую облупленной краской, Десняк, внимательно осмотрев ее, поднялся к себе на башню.
— Что уставился? — буркнул он, оглянувшись на мальчишку, с выпученными глазами замершего в дверях, и повесил маску на вбитый в стену гвоздь.
Мальчишка поперхнулся от страха и, наверное, обмочил бы свои заплатанные штаны, но Десняк упредил его невольный позор, подозвав к себе и шепотом приказав разыскать Ерыгу. Глава тайного сыска, чуть не замученный насмерть под горячую руку хозяина, пропадал вторые сутки, и это тоже начинало тревожить ослабевшую от последних перемен душу Десняка.
А переменилось за последние сутки в Стольном Городе многое, если не все. Мороз в ночь похорон князя к утру сменился туманной оттепелью, поглотившей едва установившийся лед на Чарыни и вновь растопившей заиндевелую дорожную грязь. Новая, неизвестно откуда и как набранная дворцовая дружина, до света выехавшая в поле травить зайцев, чуть не увязла в раскисшей болотистой низинке сразу за Посадом. Из низинки, конечно, можно было бы выбраться и обогнуть ее поверху, но пока кони топтались на месте, шурша сухим пыльным камышом, в темно-бирюзовом предрассветном небе над болотиной зависла огромная черная птица, ослепившая охотников лучистым сиянием круглых желтых глаз. Те с перепугу выпустили в небо чуть не по колчану стрел, но крылья птицы не дрогнули, а стрелы, исчезнув в туманном поднебесье, стали вскоре возвращаться, предупреждая о своем подлете хищным посвистом ястребиного оперенья. По странной случайности никого не убило, но дружина, справедливо сочтя все случившееся дурным знаком, вернулась в Город, еле созвав разбежавшихся собак. И добро бы охотники возвратились туда, откуда вышли, так нет, на обратном пути они завернули во двор к Десняку, где спешились, прошли по-свойски в трапезную и, сдвинув на покатые лбы рысьи полумаски, стали шумно требовать браги. Десняк, еще не вполне пришедший в себя после ночных кошмаров, не нашел в себе сил прогнать наглецов и потому приказал подавать им все, что ни попросят. Холопы нехотя поплелись исполнять хозяйскую волю, но «рысьяки» (как с ходу окрестила новую дружину десняковская дворня) во хмелю сделались столь буйны, что вскоре заходить в трапезную стало просто опасно. А пока холопы и девки прятались по углам, надеясь, что гости сами собой угомонятся и уберутся восвояси, в кувшинах кончилась брага, и к пьяным крикам стали примешиваться угрозы запалить сруб трапезной с четырех углов.
Тогда кто-то из холопов додумался запустить в трапезную ученого медведя, дав ему в лапы медный поднос, уставленный полными кувшинами. Зверя спустили с цепи, растолковали ему, что он должен делать, и, установив поднос в его мощных мохнатых лапах, подвели к дрожащей от грохота двери. Та распахнулась сама собой, и когда перед «рысьяками» предстала громадная бурая зверюга, те сперва схватились за мечи и копья и чуть не порешили мохнатого полового на месте. Но ученый зверь так забавно приплясывал на задних лапах, так покачивал головой и звенел прикрепленными к бархатному колпаку бубенцами, что бражники развеселились и, влив пару кувшинов браги в широкую медвежью глотку, стали тут же, в трапезной, для забавы притравливать его охотничьими псами. Медведь сперва пятился, но, когда хмель ударил в его непривычную голову, стал буянить и драть собак, тяжелыми лапами ломая им хребты, вспарывая когтями затылки и наворачивая шкуры на оскаленные песьи морды.
«Рысьяки» не сразу сообразили, что с пьяным зверем шутки плохи, но, когда половицы трапезной стали скользкими от собачьей крови, спохватились и, выставив перед собой копья, пошли на медведя стеной. Они хотели зажать зверя в углу, но тот не поддался, а, напротив, кинулся вперед и, обломав дюжину наконечников, вышиб окно и вывалился во двор как раз против коновязи, где дружинные кони по самые уши запускали морды в мешки с дармовым овсом. Появление медведя привело лошадей в такой ужас, что они пообрывали уздечки и с овсяными мешками на мордах разбежались по всему двору, сослепа расшибая лбы о рубленые углы дворовых построек. «Рысьяки» выскочили из трапезной следом за зверем, но уже не поперли на него скопом, а вскарабкались по столбам на пологий навес над коновязью и оттуда стали забрасывать медведя короткими тяжелыми дротиками. Но от людской тесноты места для хорошего замаха на навесе не осталось, к тому же подгнившие столбы ходили ходуном, поэтому дротики веером разлетались по двору, нанося больше вреда лошадям, нежели разъяренному зверю.
Десняк наблюдал всю эту картину, чуть приоткрыв ставню башенного окошка и зло усмехаясь в седые усы.
— Ломай, ломай их, Силыч, не жалей! — бормотал он, когда медведь настигал испуганно храпящего коня и когтистой лапой сдирал стриженую холку с его круто выгнутой шеи.
— Охотнички херовы! Расселись, как куры на яйцах! — цедил Десняк сквозь зубы, глядя в сторону навеса, уже почти завалившегося под тяжестью дружинников, а когда средний столб рухнул и конек стал складываться пополам, увлекая за собой сбившихся в кучу «рысьяков», створки окна распахнулись, и двор огласился его злорадным хохотом.
Но «рысьякам» было не до смеха. Один из дротиков задел-таки медвежий бок, и умный зверь, сообразив, откуда исходит главная опасность, оставил в покое лошадей и пошел на людей. «Рысьяки» безуспешно пытались забросать зверя охотничьими ножами, а когда остались безоружными, панически заметались в тесном углу между бревенчатой оградой двора и рубленой стеной трапезной, всем скопом норовя втиснуться в окошко, высаженное медведем. Им бы, может, и удалось укрыться от ярости зверя, но первым к окошку пробился самый толстый из «рысьяков», который, конечно же, застрял в оконной раме, и теперь его задница торчала между узорчатыми наличниками, потешая уже не одного Десняка, но и дворню, с ехидными рожами растворившую ставни дворовых построек.
