— Как ты сказал: госпожа? — засмеялась женщина, вытирая плеть полой плаща.
Она сбросила на спину капюшон и разметала по плечам роскошные темные волосы, перехваченные тонкой ниткой сверкающего бисера.
— Цилла, миленькая, голубушка, пожалей! Скажи ему! — взмолился Ерыга, с маху ударившись ладонями о дубовые блоки, через которые были переброшены цепи дыбы.
— Пожалеть?! А ты кого-нибудь жалел?
Цилла шагнула к висящему под потолком опричнику и ткнула в его отвисшее брюхо свернутой плетью. Ерыга задергался и зазвенел цепями, пытаясь подтянуть к груди жирные колени.
— Не любит, стервец, ой не любит! — расхохоталась Цилла, запрокинув голову и откинув на спину плотную волну блестящих от масла волос.
— Люблю, госпожа, все люблю! — заверещал из-под потолка Ерыга. — Пожрать люблю, выпить, бабу трахнуть… Всех, конечно, не перетрахаешь, но я стремлюсь, изо всех сил стремлюсь!..
— Ой, насмешил! Ой, держите меня, я сейчас упаду!..
С этими словами она осела на пол и зашлась грубым истерическим хохотом.
— Теха! Гоха! Кончайте его! — коротко приказал Десняк.
Он скинул капюшон, выдернул из стенки деревянную затычку родника и, набрав ведро воды, опрокинул его над визжащей от хохота Циллой. Смех умолк, и все замерли, глядя, как она поднимается с полу, выпутываясь из мокрого плаща.
— Какая баба! — восхищенно присвистнул Гоха, когда она выпрямилась во весь рост и, нагая, подошла к горну и протянула к алым углям дрожащие руки.
— Эт-точна! — согласился Теха, размазывая кровь по морщинистым щекам.
— Ты сперва на себя глянь, прежде чем на такую марцифаль пялиться! — буркнул Десняк, откидывая полу своего плаща и прикрывая блестящую от воды спину Циллы.
— Эт-точна! — насмешливо гыкнул Теха.
Он вновь взялся за ручку меха, вздул угли и, взяв клещами конскую подкову, сунул ее в алую пасть горна.
— Пойдем, пойдем отсюда, моя девочка! Тут смотреть нечего! — пробормотал Десняк, обнимая Циллу за плечи и легонько подталкивая ее к маленькой дверце, окованной железными полосами.
— Как его кончать, хозяин? — спросил напоследок Теха. — Моментом или чтоб прочувствовал?
— Пусть его Гоха кончает, — сказал Десняк, не поворачивая головы, — не спеша, с чувством, а ты проследи, подскажи, ежели что не так пойдет, — пора уже парню во вкус входить…
— Отпусти его! — вдруг перебила Цилла. — Помучил человека, и хватит! Он не виноват, он старался, но куда ж ему против Урсула!
— Рад бы тебе угодить, да не могу уже, — вздохнул Десняк. — Слово не воробей…
— Ты хотел, чтобы я пришла, и вот я здесь, — продолжала Цилла, не слушая его, — чего тебе еще надо? Отпусти его…
— Иди, иди, не лезь в наши дела! — сухо оборвал ее Десняк.
— Ваши? А кто меня госпожой назвал?! — воскликнула Цилла.
— Ну, сорвалось с языка!
— Нет, старичок, так дело не пойдет! Сам сказал: слово не воробей!
— Так это ж мое слово! Мое! Что хочу, то и говорю! — захохотал Десняк.
— Нет уж, теперь будет иначе! — обрезала Цилла. — Теперь я здесь госпожа!
Она резким движением стряхнула с плеч полу Деснякова плаща, обернулась и ткнула пальцем в подвешенного на цепях Ерыгу.
— Опустить! Быстро! — коротко приказала она.
Гоха с готовностью отпустил ручку ворота, цепи загремели, и бесчувственный Ерыга мешком грохнулся на земляной пол.
— Десняк, лекаря зови! Вон как ухайдакали бедолагу, счас дух вон!
Цилла подошла к распластанному Ерыге, откинула с его лица мокрую прядь, осторожно приподняла пальцем веко. Опричник застонал и чуть приоткрыл мутные от боли глаза.
— Живой! — усмехнулась Цилла. — Но одной-то ногой он еще в могиле стоит!
— Теха! Гоха! Займитесь! — буркнул Десняк.
— Лекаря, я сказала, а не этих костоломов!
— А мы и есть лекари, госпожа! — сказал Теха, отпустив ручку мехов. — Семья, детишки мал мала меньше, одним заплечным делом не прожить, сами понимаете, вот на двух работах и крутимся!
— Желвак прижечь! Кровушку пустить! Эт-та мы завсегда готовы! — весело подхватил Гоха. — А ежли кто должон помереть, так он так и так помрет, на то воля божья!
— Была божья, да вся вышла! — жестко усмехнулась Цилла. — За этого головами ответите! Вопросы есть?
— Никак нет, госпожа! — воскликнули палачи, бухнувшись ей в ноги. — Так обласкаем доходягу, что всех нас переживет!
— Старайтесь, старайтесь! Глядишь, где-нибудь да и зачтется!
Цилла подняла с полу свой мокрый плащ и резко встряхнула его, обдав брызгами распластанного Ерыгу. Тот медленно приподнялся на локтях, тряхнул кудлатой башкой и обалдело уставился на свою спасительницу.
— Помни, смерд, кому ты жизнью обязан! — сказала Цилла, набросив на плечи мгновенно высохший плащ и склонившись к опричнику. — Вот где твоя жизнь!
Она ткнула под нос Ерыге сжатый кулак, а потом повернулась и быстро пошла к маленькой дверце, услужливо распахнутой перед ней Десняком. Старик подобострастно суетился у низкого порожка, держа в одной руке факел, а в другой дверное кольцо, а когда Цилла скрылась в дверном проеме и поднялась на пару ступеней, обернулся, погрозил Ерыге сухим жилистым кулаком, шагнул через порог и захлопнул за собой дверь.
На другой день, ближе к вечеру, перед двором Десняка остановилась карета с княжеским гербом, и когда боярин вышел из ворот, холоп распахнул перед ним дверку и приставил к кованому порожку дубовую лесенку с широкими ступенями.
Владигор вызвал Десняка для дружеской беседы, поэтому стол в княжеской горнице был накрыт просто и незатейливо: три перемены блюд, потный кувшин с квасом и две пузатые заморские бутыли с залитыми темным воском пробками.
Под конец трапезы прислуживавшие за столом холопы горящими лучинами растопили восковые печати, поставили перед князем и Десняком чеканные золотые кубки и наполнили их густым ароматным вином.
— Беседа с тобой доставила мне искреннее удовольствие! — сказал Владигор, поднимая свой кубок. — Я хочу выпить за то, чтобы ум твой всегда оставался столь же остер и был равен твоей преданности синегорскому престолу и его законным наследникам!
«Намекает, — мелькнуло в мозгу Десняка, — желательно, дескать, чтобы ум был именно равен преданности, не больше, дабы не искушал эту самую преданность! И не меньше: услужливый дурак опаснее врага!.. И чтобы законным наследникам был предан, а не какой-то там самозванной шушере! Какая, однако, тонкая бестия этот князь Владигор! Такой отравит и глазом не моргнет!»
Прежде чем поднять кубок, Десняк привстал со стула и, потянувшись к блюду с грушами, якобы случайно стряхнул в вино щепотку синих кристалликов, которыми были пересыпаны его кружевные манжеты.
— Неловок ты, боярин! — усмехнулся Владигор, подвигая поднос ему навстречу. — Порошок-то небось от моли, а ты его в вино!
— От моли, князь, жизни не стало от проклятой! Всю шерсть попортила, хуже мышей! — вздохнул Десняк, поднимая свой кубок. — Ну да бог с ней, с шерстью, был бы ты, князь, здоров, а на наших костях новая шерсть нарастет!
Десняк поднес кубок к усам, но в тот миг, когда он уже собирался пригубить вино, князь вскочил и, перегнувшись через стол, перехватил его запястье.
— Что у меня, боярин, вина мало, что ты собрался отраву глотать? — воскликнул Владигор, вырывая из пальцев Десняка литую ножку кубка. — Перед ядом, сам знаешь, все равны: князь, червь, моль — все в землю ляжем, все прахом будем!
— Не изволь беспокоиться, князь, — забормотал Десняк, пытаясь дотянуться губами до края накренившегося кубка, — мы люди торговые, привычные…
— Дома или в кабаке можешь любую гадость пить, — возразил Владигор, не ослабляя хватки, — а у меня будь любезен пить то, что дают! Еще помрешь после трапезы, что тогда синегорцы про своего князя скажут? Извел, скажут, Десняка, оборотень проклятый!
Кубок опрокинулся над столом, и по белому шелку скатерти стало быстро расползаться кровавое пятно.
— Кто «оборотень»? Где? — удивился Десняк, потирая освобожденное запястье.