К тому времени, когда Десняк покончил с этим делом, пузырь на окне затянуло тьмой, и внутренность каморки погрузилась в синеватую мглу, слабо подсвеченную затухающим пламенем жаровни. Услышав снизу легкий шум шагов, Десняк сунул Ерыге пучок лучинок и, коротко шепнув: «Зажигай!» — пошел вдоль стен каморки, рывками распуская до полу тяжелые ковровые скатки. Ерыга шел следом и, высвечивая огнем кованые рогульки между краями ковров, втыкал в них горящие лучины. Вскоре внутренность каморки наполнилась густыми смолистыми ароматами, а покрытая бархатом столешница преобразилась в высокий помост.

В этот миг дверь каморки распахнулась, и Ерыга, обернувшийся на скрип, обмер от изумления и гнева: в дверном проеме стояла его дочь, одетая точно так же, как та смуглая танцовщица.

— Ты? Убью! — захрипел он, делая шаг вперед и протягивая руки к ее обнаженным грудям, едва прикрытым тусклой россыпью круглых стекляшек.

— Куда, хам? — услышал он за спиной холодный, парализующий голос Десняка. — Стоять!

Ерыга замер, держа на весу поднятую ногу. Дочь стояла в полутора шагах от него, свободно опустив руки вдоль тела и даже не пытаясь прикрыть треугольник лона, темнеющий сквозь бисерную сетку.

— Ты что, не знал? — усмехнулась она, чуть приоткрыв рот и быстро облизнув ярко накрашенные губы.

— Сука! — прошептал Ерыга, глядя, как она поднимается на помост, уверенно и привычно ставя босые ступни на скрытые под складками бархата ступени.

Следом за ней в дверь каморки протиснулись трое музыкантов. Их длинные волосы были перехвачены плотными кожаными ремнями, прикрывавшими глаза, но они без всякой слепой толкотни разместились на узкой лавочке у входа и стали пробовать тональности и лады своих инструментов: пузатой волынки, камышовой свирели и многострунных гуслей, украшенных засохшими полевыми цветками.

— Пляши, Райна! — приказал Десняк, когда музыканты настроились и согласно затянули протяжную и слегка подвывающую мелодию. Нечто среднее между воем дворового пса на полную луну и свистом вьюги в печной трубе.

Дочь шевельнула обнаженными бедрами, повернулась лицом к Десняку и медленно провела ладонями снизу вверх по бледному впалому животу. Дойдя до вызывающе торчащих грудей, она слегка коснулась, пальцами бусин, прикрывающих темные набухшие соски, а потом резко побарабанила по ним длинными накрашенными ногтями.

— Ну, распутница, погоди! — бессильно скрежетал Ерыга, сидя у ног музыкантов и яростно втягивая ноздрями пряный дурман лучин.

Дочь по-кошачьи выгнула спину и стрельнула в его сторону темными, жирно подведенными глазами. «Вот сейчас прикажу, и тебя высекут!» — сказал Ерыге ее наглый, насмешливый взгляд. Все было почти как на ладье, но если на смуглом теле танцовщицы бусины мерцали, подобно звездам на ночном небе, то на млечно-бледной коже, темных сосках и треугольном лоне Райны они выступали какой-то серой сыпью, тускло белевшей в свете потрескивающих лучин.

— Пляши, Райна, пляши! — яростно шипел Десняк, зажигая все новые и новые пучки лучин и уже без разбора втыкая их во все щели и ковровые прорехи на стенах каморки.

Огоньки вспыхивали, наполняя каморку не столько светом, сколько пряным, удушливым дымом, клубами вившимся вокруг кружащейся в танце Райны и гасившим слабые красные язычки на кончиках лучинок.

— Пляши! Пляши, чертова коза! — хрипло рычал Десняк. — Играйте, дармоеды! Бренчите! Дуйте, лопни ваши щеки!

Райна неистово била в бархатный помост голыми пятками, свирель пронзительно взвизгивала, перехлестывая утробный вой волынки, гусляр рывком оборвал половину струн и с треском забарабанил по доске костяшками пальцев, но гирлянды серых стекляшек по-прежнему мертво колыхались вокруг девичьих чресел, еле просвечивая сквозь дым. Из-под кожаных обручей на впалые щеки музыкантов лились струи пота, по блестящему лицу, мелко дрожащим грудям и втянутому животу Райны сбегали извилистые ручейки краски, дым поедом ел выпученные глаза Ерыги, а обессилевший Десняк сидел перед помостом и, уже не глядя на танцовщицу, растирал между пальцами хрупкие угольки лучинок. Наконец одна лучина, вставленная в медвежью пасть над скамьей музыкантов, уронила уголек на мех волынки, и он лопнул, загасив половину лучин и покрыв все звуки оглушительным треском. Райна присела, зажав ладонями уши, а когда волнение воздуха в каморке утихло, Десняк усталым жестом выпроводил ее вслед за музыкантами и обернулся к Ерыге.

— Что, брат, лихо нас надули? — усмехнулся он, теребя длинный седой ус. — Соли на хвост насыпали, травкой покурили, вот звездочки в глазах и заиграли! Много ли нам, дуракам, надо?

— Было, господин, все было, и звездочки тоже, — хмуро ответил Ерыга, отводя глаза от бледного худого лица, до скул заросшего волнистой серебряной бородой.

— А не померещилось тебе спьяну? — продолжал Десняк, сухо щелкая пальцами в дымном воздухе.

— Сами сходите, если мне не верите, — вздохнул Ерыга, чувствуя, как его горло захлестывает тугое удушливое кольцо бессильной ярости.

— Сходить, говоришь? — оживился Десняк. — И впрямь, отчего бы не сходить?!.

Он вскочил на ноги и забегал по каморке, проворно скатывая настенные ковры под низкий потолок и перевязывая тяжелые валики кожаными ремешками.

— А за дочку не серчай, — добродушно ворчал он, стряхивая с ковриков сизые пятна пепла, — она у меня больше так, глаз потешить, нежели что иное. Понимаешь ты это, кобель старый? Ну конечно, без греха не обошлось, но всего-то разика два-три, не больше. Да кто такие дела считает? Хотя нет, вру, считал, по серьгам да по колечкам с камушками, и-хи-хи!.. Это по молодости не считаешь, все равно собьешься, а в наши годы каждый разочек как подарок! Она мне подарочек, я — ей, вот и квиты! И нечего тут губы дуть, радоваться надо, дурак, что у тебя такая краса выросла!

— Убью суку! — сквозь зубы прошипел Ерыга.

— Но-но! Смотри у меня! — строго погрозил ему Десняк. — Да если хоть волос с ее головы упадет, я тебя, знаешь, где сгною? Знаешь, падаль?!

Он вдруг яростно взвизгнул, подскочил к Ерыге, и, схватив за грудь, резким рывком поставил его на ноги.

— Отвечай: знаешь? — процедил он, буравя колючим взглядом сломанный нос опричника.

— Знаю, господин, — сдавленно и покорно прохрипел Ерыга.

— То-то же, — сухо усмехнулся Десняк, отпуская его. — А за Райну не тревожься, придет время — и ее замуж выдам. Приданое сам соберу, а свадьбу такую сыграем, что у всего Посада глаза лопнут, очень уж потешила она меня на старости лет, а я памятливый… И на добро, и на зло. Впрочем, тебе ли меня не знать, козел старый! — И старик засмеялся дребезжащим смехом.

Перед Десняком Цилла плясала так, что у того отвалилась челюсть, а в седой бороде заблестели выбежавшие изо рта струйки слюны. Ноздри старика широко раздувались, втягивая ароматный дух горящих лучин, пальцы нервно крутили расшитый каменьями поясок кафтана, а глаза жадно пожирали жаркую смуглую плоть, едва прикрытую трепетной россыпью звездного бисера.

— Гляди-ка ты, светятся! — бормотал он, щуря глаза от искристого блеска. — А на моей кобыле — чистый горох!

— Холодные тела ваших красавиц не возбуждают звездного огня, заключенного в глубине окаменевших слез Тенгри, — учтиво прошелестел ему в ухо шепоток Урсула.

— Короче, сколько? — процедил Десняк, зачарованно глядя в черные глаза плясуньи.

— Эти слезы твои, мой господин, — почтительно ответил Урсул.

— Не прикидывайся идиотом! — скрипнул зубами Десняк. — Сколько ты хочешь за эту девку?

— Разве господин не знает, что молодой князь запретил торговать людьми? — тонко усмехнулся Урсул.

— Кому запретил? — сухо хохотнул Десняк. — Мальчишка! Щенок! Да я его по миру пущу! Без штанов оставлю!

— Господин имеет в виду казну?

— Казну, казну, — кивнул Десняк, стягивая с пальца толстый золотой перстень с крупным рубином. — Ну так сколько?

— Слава о подвигах молодого князя, перейдя пределы Синегорья, достигла низовий Чарыни, — уклончиво забормотал Урсул, — скоморохи на невольничьих базарах под звон гуслей поют о жизни Владигора и представляют в лицах его схватки с Мстящим Волчаром и Триглавом!