Двери машины открылись. С пассажирского сиденья показался Куинн. Агент был сама элегантность. Высокий, подтянутый, голова гордо поднята, плечи расправлены.
Ковач — полная ему противоположность. Расхристанный, волосы взлохмачены. Докурил сигарету и бросил окурок на асфальт. Полы плаща треплет ветер.
Питер еще раз окинул глазами фотографии на рояле. Джиллиан, такая серьезная, за клавишными. Во взгляде всегда что-то темное и печальное. Ее первый публичный концерт. Ее второй. Третий. В пышных платьях с оборками, которые никогда ей не шли; слишком невинная, слишком правильная, этакое воплощение детства — какой, в сущности, она в жизни не была.
Как только раздался дверной звонок, он вышел из комнаты и, закрыв за собой дверь, отогнал прочь грустные воспоминания.
В вестибюле раздавались голоса.
— Он дома? — это Куинн.
— Я пойду узнаю, сможет ли он вас принять. У вас какая-то новая информация по расследованию? — Это Хелен.
— Да, мы работаем над кое-какими фактами, — это Ковач.
— Вы хорошо знали Джиллиан? — это Куинн.
— Как вам сказать…
— Вам было дано указание связываться со мной через моего адвоката, — вместо приветствия произнес Бондюран, выходя к ним.
— Приносим наши извинения, мистер Бондюран, — ответил Ковач без какого-либо намека на раскаяние. — Просто мы с Джоном ехали на собрание общественности. Мы созвали его в надежде на то, что это как-то поможет поимке убийцы вашей дочери. Ну и решили по пути заглянуть к вам, чтобы заодно кое-что выяснить. Надеюсь, мы не оторвали вас от дел.
Бондюран окинул Ковача тяжелым взглядом, после чего повернулся к экономке:
— Спасибо, Хелен. Если вы закончили на кухне, то свободны. Можете ехать домой.
По лицу женщины было видно, что она напугана: Бондюран явно на нее сердит. Она беспрекословно направилась на кухню. Куинн не сводил с Бондюрана глаз. Стресс последних дней уже начал сказываться. Глядя на него, можно было подумать, что он не ест и не спит: под глазами темные круги, лицо бледное, осунувшееся — верные признаки душевных терзаний.
— Боюсь, у меня нет для вас ничего полезного, — произнес Бондюран с видимым раздражением. — Моя дочь мертва. Я бессилен это изменить. Не могу даже предать ее тело земле, не могу дать распоряжений насчет похорон. Потому что ваша судмедэкспертиза отказывается отдать его.
— Вам не могут отдать тело, пока личность жертвы не будет окончательно установлена, — ответил Куинн. — Надеюсь, вы не хотели бы по ошибке похоронить чужого человека?
— Моя дочь была мне почти чужим человеком, — загадочно произнес Бондюран.
— Вот как? — удивился Ковач, обходя фойе. В эти минуты он напоминал плавающую кругами вокруг жертвы акулу. — А я-то думал, она сказала вам, кто она такая на самом деле, когда звонила вам в ту ночь — после того, как уехала от вас. После того как, если верить вам, вы от нее больше ни слова не слышали.
Бондюран в упор смотрел на него. Никаких возражений. Он даже не изменился в лице.
— Интересно, на что вы рассчитывали? — обрушился на него Ковач. — Неужели думаете, что я этого не узнаю? Вы держали меня за дурака? Думали, что без щита в виде агента ФБР у меня самого мозгов нет?
— Я не считал, что это так важно.
Ковач остолбенел.
— Не считали, что это так важно? А вдруг это ценная зацепка для нас — откуда она звонила и во сколько? Мы могли бы прошерстить район в поисках свидетелей. Что, если на заднем плане слышался какой-то голос или какие-то хорошо различимые звуки? Может, ее звонок прервали.
— Нет — по всем пунктам.
— Почему она позвонила вам?
— Чтобы пожелать спокойной ночи.
— По той же самой причине она позвонила и психотерапевту?
Никакой реакции. Ноль эмоций — ни удивления, не гнева.
— Я понятия не имею, зачем она звонила Лукасу. Их отношения как врача и пациентки меня совершенно не касаются.
— Но ведь это ваша дочь! — взорвался Ковач, нервно расхаживая взад-вперед. — Скажите, а когда ее трахал отчим, вас это тоже не касалось?
Ага, прямое попадание! Наконец-то, подумал Куинн, глядя, как узкое лицо Бондюрана исказила маска гнева.
— Я больше не нуждаюсь в вашем присутствии, сержант.
— Неужели? Или вы считаете, что до попытки самоубийства вашу дочь довели словесные перепалки с Лебланом? — бросил ему Ковач, понимая, что вступает на зыбкую почву, и тем не менее идя на сознательный риск.
— Вы подонок! — бросил в ответ Бондюран, однако даже не сдвинулся с места, застыв, как статуя. Куинн заметил, что его бьет дрожь.
— Я? — расхохотался Ковач. — Ваша дочь мертва, вы же не считаете нужным рассказать нам о ней ничего — и после этого я подонок? Это надо же! Скажи, Джон, и можно ли после этого ему верить?
Куинн сокрушенно вздохнул.
— Поймите, мистер Бондюран, это не досужее любопытство с нашей стороны. Мы задаем вопросы не для того, чтобы унизить, оскорбить вас или память о вашей дочери. Мы спрашиваем потому, что нам нужна полная картина.
— Я, кажется, уже сказал вам, — процедил сквозь зубы Бондюран. Взгляд его был холоден как лед. — Прошлое моей дочери не имеет никакого отношения к ее смерти.
— Имеет! Еще как имеет! Потому что прошлое вашей дочери — часть ее самой. Часть той, кем она была или есть.
— Лукас предупреждал меня, что вы станете на это намекать. Но это же курам на смех — считать, будто Джиллиан сама навлекла на себя смерть. После возвращения домой она ожила на глазах…
— Питер, заниматься анализом — не ваша работа, — оборвал его Куинн, переходя на более фамильярный тон: мол, я твой друг и мне можно доверять. Он как бы подталкивал Бондюрана к тому, чтобы тот постепенно и, главное, добровольно отказался от притязаний на роль гуру.
Куинну не стоило большого труда вычислить ход его предыдущих рассуждений, логической половины его «я», половины, постоянно ведущей войну с эмоциями, которые он носил в себе… Было видно, что Бондюран заведен до предела. И толкни его Ковач чуть сильнее, он бы наверняка взорвался, и вспышка была бы сродни короткому замыканию на линии высокого напряжения. Впрочем, Бондюран не глуп и сам это прекрасно понимал, а потому остерегался.
— Мы не говорим, что Джиллиан в чем-то виновата. Она не навлекала на себя то, что с ней произошло. Более того, она этого никак не заслужила.
В глазах Бондюрана блеснули слезы.
— Я понимаю, что это тяжелое для вас время, — мягко произнес Куинн. — Когда жена ушла от вас, она забрала дочь, и человек, к которому она ушла, покусился на вашего ребенка. Я легко могу представить себе, что вы чувствовали, когда узнали об этом.
— Неправда, не можете, — Бондюран отвернулся, как будто искал глазами путь к бегству и вместе с тем не желал никуда уходить.
— Джиллиан находилась далеко, в беде, ей было плохо. Но к тому времени, когда вы узнали об этом, все уже кончилось. Что вы могли сделать? Ничего? Я представляю, что вы тогда чувствовали: ваш гнев, ощущение собственного бессилия, собственной вины…
— Я не мог ничего сделать, — сдавленным голосом произнес Бондюран. Он стоял рядом с мраморным столиком, глядя на скульптурное изображение бронзовых лилий, и как будто видел прошлое, о котором он предпочел бы забыть. — Я ничего не знал. Она рассказала мне, лишь когда вернулась сюда.
Дрожащей рукой он потрогал одну из лилий и закрыл глаза. Куинн встал с ним рядом, на самой границе его личного пространства, как бы приглашая довериться, предлагая поддержку, а отнюдь не демонстрируя силу.
— Еще не поздно, Питер. Вы все еще можете помочь. У меня та же самая цель — найти и обезвредить убийцу Джиллиан. Скажите, что произошло тем вечером?
Бондюран покачал головой. Отрицал? От него, подобно запаху, исходили почти ощутимые волны, но чего? Вины? Стыда?
— Ничего, — прошептал он. — Ничего.
— Вы поужинали. Она задержалась до полуночи. Что такое произошло, что вынудило ее среди ночи звонить Брандту? Наверняка она была чем-то расстроена.
Бондюран вновь покачал головой. Опять отрицал? Но что? Ее эмоциональное состояние? Или это знак нежелания отвечать на вопросы, поскольку тогда открылась бы дверь, которую он предпочитал держать запертой? Дочь, которая вернулась к нему после долгих лет отсутствия, была, увы, уже не тем невинным ребенком, каким он ее помнил. Совсем другой, с изъяном. Что же должен почувствовать он как отец? Обиду, разочарование, стыд? Вину, потому что не жил с ней все эти годы? И теперь ему всякий раз становилось стыдно, когда он думал, что она утратила невинность и стала менее совершенна. В его сердце поселился целый клубок темных эмоций, распутать который под силу лишь искусному хирургу. Куинну вспомнилось фото в кабинете Бондюрана: Джиллиан, такая несчастная, в платье, предназначенном для совершенно другой девушки.
