Входная дверь со стуком отворилась, и в комнату ворвался морозный осенний воздух.

— Привет, Горди, смотри, что я нашел! — Вильсон бодро шагнул через порог, волоча на веревке рыжую рысь.

Мэгги с Гордоном, словно по команде, вскочили со своих мест и наперегонки бросились к выходу.

Переворачивая кастрюли и задевая полки, они под аккомпанемент гремящих котелков вылетели через распахнутую настежь дверь на улицу.

— Вот это да! — Вильсон озадаченно почесал затылок. — И куда это они так припустили!

— Никогда больше так не делай! — Мэгги все еще немного дрожала после встречи с рысью. — Так ведь и до припадка можно довести!

— Но, Мэгги, она не такая уж и большая! Она никому не принесет вреда!

После этого она разрешила Горди взять ружье и прогнать рысь. Это было нечестно! Она сказала, что он может заводить себе домашних животных, и как только он попытался принести кого-то домой, она тут же взъелась.

— Это — рысь, Вильсон. Дикое животное. Она сама добывает себе пищу. Когда она вырастет, откуда ей знать, что ты неподходящий ужин для нее.

— Я мог бы научить ее. Она меня так полюбила! Когда она вырастет, она будет хорошей, честно! Я научу ее быть хорошей!

— Нет, нельзя.

— Фу, дерьмо, — сказал он с отвращением.

Мэгги аж поперхнулась.

— Вильсон Дуглас Флетчер!

— Что!

— Где ты это слышал?! — Абсолютно точно не здесь! Шахтеры известны своим ужасным языком — они холили его и лелеяли. Однако и Горди, и «хулиганки» придерживали свой язык, когда поблизости был Вильсон.

Вильсон уставился на нее:

— А что, «дерьмо», это плохо?

— Да, очень плохо. Больше так никогда не говори. И раз уж мы оба об этом заговорили, молодой человек, твой английский последнее время просто ужасен.

Вильсон всегда был очень сообразительным ребенком, схватывал все на лету. И после приезда в Колорадо очень быстро пополнил свой словарный запас словами, приводящими Мэгги в ужас.

— Батч все время говорит «дерьмо». Он говорит это каждый раз, когда выбрасывает мой бутерброд в толчок. Он говорит: «Попрощайся со своей задницей, она тоже полетит в толчок!»

— Вильсон! Сейчас же прекрати!

— «Толчок» — это тоже плохо? — Ну ничем ей не угодишь последнее время!

Мэгги решительно направилась к двери:

— Марш в дом мыть с мылом рот.

— С мылом? — застонал Вильсон.

— Да, с мылом!

— Я так больше никогда не буду говорить, обещаю!

— Я знаю, что не будешь, молодой человек!

Вильсон выл, кричал, вырывался, когда она схватила его за ухо и втолкнула в пещеру.

— Передай мне эти чертовы бобы.

Они ужинали, когда он сделал это опять. Ее вилка так и свалилась в тарелку. Она уставилась на брата, глаза ее то расширялись, то сужались.

За столом воцарилась тишина.

Горди опустил голову и уставился в тарелку, как если бы вдруг разглядел, что на ней написано что-то, от чего будет зависеть его жизнь.

— Пожалуйста… — сказал он, когда обстановка накалилась до предела.

— Что я тебе говорила об этом языке?

Вильсон силился припомнить. О каком языке? Он же только попросил передать бобы! Что плохого в «бобах»?

Отодвигаясь от стола, Мэгги указала ему на умывальник.

— Что? Что я на этот раз сказал? — Вильсон взглядом попросил помощи у Горди.

Низко склонив голову, Горди сидел и не вмешивался.

Ухватив Вильсона на ухо, она волокла его к умывальнику, в сердцах понося Батча Миллера на чем свет стоит.

Это из-за него такой хороший и невинный Вильсон превращается в обычного сквернословящего хулигана.

Позже, когда Мэгги открыла дверь и выглянула наружу, подмерзшая земля уже блестела под полной луной. Испытывая угрызения совести, она смотрела на маленькую фигурку, которая сидит на бревне, закутавшись в одеяло. А вокруг — все домашние животные, — видимо, для поддержки.

От нахлынувших чувств у нее в горле образовался комок. Какая же она неудачница!

— Мама, я стараюсь, — прошептала она, подталкиваемая необходимостью с кем-нибудь поговорить. Все равно с кем, лишь бы быть понятой.

А может, она слишком молода, чтобы воспитывать Вильсона? Она не знала абсолютно ничего о воспитании детей — это было очевидно. Раньше она надеялась на интуицию тети Фионнулы. Теперь, кроме как на саму себя, положиться было не на кого. А опыта явно не хватало.

Закутавшись еще плотнее в свою шаль, она вышла из пещеры.

Луна освещала тропинку, по которой она пробиралась к бревну. Когда она приблизилась к Вильсону, то была встречена холоднее, чем самая холодная ночь в октябре.

Не испугавшись этого, она присела, кивнув животным. Енот тут же устремил на нее свои любопытные глаза.

— Привет, Эдгар, Паддинг, Джелибин и, конечно, добрый вечер, Сэлмор. — С минуту она сидела, наслаждаясь ночью.

Вильсон отказался даже взглянуть на нее. Она потянулась к нему и усадила его к себе на колени. Делать это с каждым разом становилось все труднее: Вильсон рос. Но пока ей это удавалось. Он отчаянно пытался вырваться, но она крепко его держала, пока он не успокоился.

Они глядели на небо, усыпанное звездами. Вдвоем, уже довольно долго только вдвоем.

— Спорим, не найдешь большой толстой коровы.

Изучая небо, Вильсон важно показал пальцем на то, что, по его мнению, выглядело, как большая толстая корова. Мэгги говорила, что отец играл с ними в эту бессмысленную игру, когда они были еще совсем детьми. Эта игра в ассоциации никогда не была скучной и всегда примиряла детей, если у них случались какие-то разногласия.

— А спорим, ты не найдешь худосочную свинью.

Мэгги рассматривала небо.

— Насколько худосочную?

— Очень.

Она указала пальцем на скопление звезд слева от Млечного Пути:

— Вон самая костлявая свинья во всей Вселенной.

— Нет, не самая.

— Нет самая.

— Зато ты не найдешь рыбу в шапке.

— В какой шапке?

— В шахтерской.

— Фу, легче простого. — Она показала на скопление звезд справа от луны. — Вон там, это же ясно как день. Посмотри, какая глупая рыба, и шапка на ней еще глупее!

— Как у Мосес?

— Еще глупее.

Хихикая, они еще немного поиграли, пока луна все выше и выше взбиралась по замерзшему небосклону.

Прижимаясь к Мэгги, такой теплой, Вильсон уже не обижался на нее. Он решил стараться изо всех сил. Он никогда в жизни больше не скажет «бобы». В его голосе появились грустные нотки, когда он произнес:

— Я скучаю по папе.

Опершись подбородком о его голову, она крепко обняла его:

— Я тоже, Вильсон. И по маме.

— И по маме тоже, — добавил он тоскливо. — Мне иногда трудно вспомнить, как они выглядели. Я очень стараюсь вспомнить, как выглядел папа, но иногда просто не могу его увидеть.

— Ты был совсем маленький, когда он умер.

— А как он выглядел, Мэгги?

— Он был очень красивый. Ты будешь таким же когда-нибудь.

— Я буду похож на него?

— Конечно будешь, — подтвердила она, — точь-в-точь.

Так они сидели, вспоминая лучшие времена.

— Вильсон, извини, что я отругала тебя.

Он вздохнул:

— Я не специально.

— Я знаю. Мы уже давно не были в церкви, но Святое Писание не разрешает нам чертыхаться.

— А я и не чертыхался!

— Чертыхался.

— Когда?

— Когда ты попросил передать тебе бобы.

— А что, говорить «бобы» — это чертыхаться?

— Нет, говорить «чертовы» — это плохо, и ты не должен так делать.

Вильсон тут же раскаялся:

— Прости меня, пожалуйста, но вот Батч все время говорит так.

— Ну, может быть, ему никто не объяснил, что так говорить нельзя. Господь говорит, что мы есть в мире, но мы не есть мир. Это значит, что мы должны отдавать себе полный отчет в том, что говорим и что делаем.

— Но иногда мы совершаем плохие поступки, да, Мэгги? — С тех пор как он приехал сюда, он много слышал о людях, которые совершали плохие поступки.