– Она меня оставляет, Мак! Она и в самом деле уходит с ним!

– Зио – замечательный малый, Сэм! Прекраснейший человек, сынок! Он отлично управляется со своими легионами, и мы с ним, зная, сколь одиноки главнокомандующие, испытываем взаимное уважение.

– Но, Мак, он же священник, и не просто священник, а папа – самая крупная рыба в садке служителей культа! Они не смогут ни танцевать, ни ласкать друг друга, ни иметь детей – ничего этого!

– Возможно, насчет двух последних вещей ты и прав, но не в отношении танцев. Зио – большой мастер по части тарантеллы, или ты забыл?

– Так в тарантелле не надо касаться друг друга. Танцующие там просто кружатся и дрыгают ногами, но близко друг к другу не подходят!

– Может, это из-за чеснока, которым насыщают они свою утробу! Или просто боятся отдавить своему партнеру ноги.

– Да ты не слушаешь меня! Она совершает величайшую ошибку в своей жизни, и ты должен это знать! Ты же ведь был на ней женат, что, впрочем, не было для меня утешением в эти последние недели.

– Не распускай нюни, мой мальчик! Я был женат на всех этих девушках, и это им нисколько не повредило. Энни оказалась самым крепким орешком, чего и следовало ожидать, учитывая ее прошлое. И все же, во всяком случае, она прислушивалась к тому, что я ей говорил.

– И что же, черт возьми, ты говорил ей, Мак?

– Что она, оставаясь собой, могла бы стать еще лучше.

Проклятье! Дивероу крутанул руль налево, чтобы избежать столкновения с парапетом с правой стороны шоссе.

Его девушки… Боже, как это он ухитрился заполучить их всех? Четыре сногсшибательные и состоятельные женщины побывали замужем за маньяком-военным, не признающим законов, и каждая из них, расставаясь с ним, относилась к нему не только по-дружески, но и с любовью. Четыре разведенные по доброй воле с превеликим энтузиазмом сплотились в некий особого рода клуб, названный ими «Гаремом Хаукинза». И стоило лишь Хауку нажать на кнопку, как все они, в какое бы время и в какую бы часть света ни звал он их, моментально слетались, чтобы поддержать своего бывшего мужа. Что двигало ими? Взаимная ревность? Да ничего подобного. Просто Мак освободил их от ненавистных и мерзких цепей, в которых пребывали они до встречи с ним. Сэм мог все это принять, чему в немалой степени способствовал его собственный опыт общения с этими незаурядными созданиями. Во время событий, коим все они были обязаны своим пребыванием в замке Махенфельд, каждая из бывших жен Хаука поддерживала Сэма в минуты его истерических припадков. Женщины не только сочувствовали ему, но и, являя если не страсть, то уж нежность, пытались вырвать его из тех невыносимых ситуаций, в которые ставил Хаук своего юного друга. И каждая из них содействовала избавлению Сэма от плена.

Все они оставили неизгладимый след в душе его. Воспоминания о подругах Мака были исключительно яркими. Но самым незабываемым, самым великолепным существом среди них была все же белокурая, пластичная, как статуэтка, Энни, чьи большие синие глаза выражали невинность, перечеркивавшую все ее прошлое. Обрушиваемый ею на собеседника нескончаемый поток робких вопросов в связи с любой вообразимой темой был столь же удивителен, как и та жадность, с которой набрасывалась она на книги. Содержание многих из них сперва было, по всей вероятности, малопонятно ей, но в конце концов она осваивала его, даже если у нее и уходило при этом по месяцу на каждые пять страниц. В общем, Энни как бы брала реванш за потерянные годы. Но в ней не было и намека на жалость к себе. И хотя некогда у нее так много и столь грубо было отнято, ее всегда отличала душевная щедрость. А как – о боже! – умела она смеяться! Всякий раз в ее глазах вспыхивал шаловливый огонек. И никогда она не веселилась за счет унижения другого. Чего же тут изумляться, что Сэм так любил ее!

А она, эта потерявшая рассудок чертовка, возьми да и променяй на Дядюшку Зио и разные там проклятущие колонии прокаженных чудесную жизнь в качестве жены Сэма Дивероу, юриста, который раньше или позже непременно стал бы судьей Сэмюелом Лансингом Дивероу и смог бы принять участие в любой вшивой регате на Кейп-Код, в какой только заблагорассудилось бы ему. Нет, положительно, она была не в своем уме!

Спеши! Доберись побыстрее до дома, а там забейся в свою берлогу в надежде забыться в воспоминаниях о неразделенной любви.

«Лучше любить безответно, чем не любить вовсе». Интересно, какой идиот изрек это?

Промчавшись стремительно по последней на его пути улице в Уэстоне, Сэм завернул за угол, в свой квартал. Еще несколько минут – и с помощью виноградного сока и переливчатых тирольских напевов, записанных на единственной имевшейся у него пластинке, он погрузится в мир своих грез и воздыханий об утратах.

Черт возьми, что там перед домом? У самых ворот?.. Иисусе, да это же лимузин Арона Пинкуса! Уж не случилось ли что с его матерью, пока он горланил перед телевизором О’Тула? Если так, то он никогда не простит себе этого!

Заскрежетав тормозами, автомобиль резко остановился позади огромного драндулета Арона. Выпрыгнув из машины, Сэм бросился с воплем к шоферу Пинкуса, появившемуся из-за капота кабриолета:

– Пэдди, что стряслось? Что-то неладно с моей матерью?

– Да нет, насколько мне известно, Сэмми. Разве что с языком вот не все в порядке, на котором изволила она изъясняться, ничего подобного я не слышал с тех пор, как покинул Омаха-Бич.

– Что?

– Я бы на твоем месте прошел в дом, малыш.

Дивероу поспешил к воротам и, миновав их одним прыжком, побежал к двери, шаря в кармане в поисках связки ключей. Но они ему не понадобились: дверь открыла кузина Кора, которой вовсе не обязательно было находиться в прихожей.

– Что стряслось? – повторил свой вопрос Сэм.

– Госпожа Ломака и этот коротышка или напились до бесчувствия, или с ума посходили под воздействием полнолуния, хотя на небе и светит еще солнце. – Кора икнула, потом рыгнула.

– Что ты несешь, черт бы тебя побрал? Где они?

– Наверху, в твоих комнатах, паренек.

– В моих комнатах? Уж не хочешь ли ты сказать?..

– Да, хочу. Это то самое, о чем ты подумал, мой чудо-богатырь.

– Никто не должен входить в мою берлогу! Мы же договорились!

– В таком случае, полагаю я, одна из договаривающихся сторон нарушила данное ею слово.

– Боже мой! – воскликнул Сэмюел Лансинг Дивероу и, промчавшись через огромный, отделанный розовым норвежским мрамором коридор, мигом взлетел по винтовой лестнице в свои апартаменты в восточном крыле здания.

– Снижаю обороты перед последним заходом, – произнес спокойно пилот, выглядывая из левого окна и попутно размышляя о том, приготовила ли его жена на обед рубленое жареное мясо, как обещала. – Будь добр, подготовься к выпуску элеронов.

– Полковник Гибсон? – грубо вторгся в его мысли радист.

– Хут слушает, сержант. В чем дело?

– Вы не подключились к диспетчерскому пункту, сэр!

– Очень жаль, но я только что от него отключился. Как бы там ни было, закат прекрасен, инструкции мы получили, и я доверяю и своему первому помощнику, и тебе, великий специалист по связи!

– Подключитесь, Хут… полковник, хотел я сказать. – Пилот мотнул головой и с изумлением увидел, что у его помощника вылезли на лоб глаза и отвисла челюсть.

– Они не сделают этого! – закричал первый помощник с придыханием.

– Чего «этого»? – спросил Гибсон, мгновенно переключаясь на частоту диспетчера. – Пожалуйста, повторите вашу информацию. Мы отключились, потому что проводили маневр.

– Он, полковник, видать, шутник, этот ваш мастер высшего пилотажа, что справа от вас. Скажите ему, что мы сделаем это, потому что соответствующее распоряжение исходит от командования авиационного крыла по разведывательным операциям, сэр.

– Пожалуйста, повторите еще раз. А то мой специалист по высшему пилотажу в шоке.

– И мы тоже, Хут! – прозвучал еще один знакомый голос с диспетчерского пункта, принадлежавший его коллеге, офицеру в том же звании, что и Гибсон. – Мы сменим вас, как только сможем, а сейчас следуйте указаниям сержанта до места дозаправки горючим.