Началась церемония именинного поцелуя. С пожеланиями приятного аппетита все по очереди обходили стол и приближались к виновнику торжества. Здесь Вальдрих принимал от каждого положенный поцелуй. Пришел черед фрейлейн Бантес. Непринужденно-учтиво Вальдрих и фрейлейн Бантес сблизились и поцеловались. Но, пока длился поцелуй, они как-то странно, молча смотрели друг на друга, словно старые друзья, совершенно неожиданно снова узнавшие друг друга. Так же молча, будто стараясь проникнуть взглядом в самую душу, они еще раз поцеловались, словно первый поцелуй ничего не значил. Я не знаю, заметил ли кто-нибудь все это, однако уверен, что мама Бантес скромно отвела взгляд на бриллиантовое кольцо, сверкавшее на ее пальце. Потом Вальдрих позволил себя поцеловать кассиру, бухгалтеру и т. д.; он уже ничего не ощущал и не хотел никаких новых поцелуев, но каждый раз переживал первый. Он и в самом деле выглядел так, будто его широкая грудь вдруг сузилась. Фрейлейн Бантес отошла к окну с крайне обиженным выражением лица.

Однако вскоре все забылось и снова воцарилось веселье. На дворе гостей и хозяев уже поджидали две заложенных полукаретки, и вся компания скоро укатила в деревню, чтобы провести приятный осенний вечер на природе.

На следующий день все повторилось еще раз. У новоиспеченного капитана была куча дел. Он добился аудиенции у своего генерала, так как ему нужно было уладить со своим предшественником кое-какие дела, связанные с подчиненной ему ротой. Это стоило ему нескольких недель отсутствия дома. Дом Бантесов он покидал как родной: его провожали, словно сына, напутствуя дружескими советами, благами пожеланиями и наставлениями, но без слез и рыданий — как человека, в котором все абсолютно уверены. Вальдрих и Фридерика, казалось, вели себя так, будто она собиралась в гости или он — на парад. Она лишь напомнила ему, чтобы он не забыл приехать к ее дню рождения десятого ноября. Я также имел удовольствие видеть своего друга несколько дней у себя. Он был рад повышению, однако из слов своего генерала заключил, что вряд ли ему с его ротой удастся долго оставаться в Хербесхайме.

Все это он совершенно непринужденно повторил, возвратившись в дом Бантесов. Все сожалели о повторной разлуке с ним. «И все же, — заключил старик Бантес, — не стоит принимать это близко к сердцу. Рано или поздно нас ждет там, наверху, другой гарнизон. Здесь, на земном шарике — неважно, в этом или в любом другом городе, — нам и без того тесно, иногда даже слишком. Вот вам пример: проклятые англичане и тому подобное, которые сидят на шее у моей фабрики».

Разумеется, день рождения Фридерики отмечался, согласно обычаю, со всей подобающей торжественностью. Вальдрих привез для нее из столицы новую арфу — настоящее произведение искусства — и роскошно оформленные ноты. Все это он вручил ей, когда до него дошла очередь. Она тут же решила сыграть, и в такт ее блестящей игре на инструменте развевался широкий розовый бант из шелка.

Господин Бантес был в наилучшем расположении духа. Втихомолку радуясь, он так стремительно шагал по комнате и, странно улыбаясь, потирал руки, что госпожа Бантес, удивленным взглядом наблюдавшая за ним, не могла удержаться, чтобы не шепнуть на ухо коменданту: «Папа готовит для нас какой-то необыкновенный сюрприз».

И действительно, мудрая матрона не ошиблась. После поздравлений и вручения подарков все сели за стол. Когда Фридерика, вслед за остальными, сняла салфетку со своей тарелки, то увидела на ней роскошное ожерелье из восточного жемчуга, замечательное бриллиантовое кольцо и письмо. Фрейлейн была приятно удивлена и с неподражаемым девичьим восторгом поднесла к свету ослепительно сверкавшую нить и блестящее кольцо. В радостном упоении господин Бантес не сводил с нее глаз и наслаждался произведенным на всех эффектом. Кольцо и ожерелье совершили круг почета вокруг стола, чтобы каждый мог поближе рассмотреть их. Фридерика тем временем вскрыла конверт и углубилась в чтение. На ее лице изобразилось еще большее удивление, чем прежде, когда она увидела подарки. Господин Бантес буквально таял от счастья. Мама с робким любопытством следила за напряженным выражением лица дочери.

Фридерика долго молчала, задумчиво рассматривая письмо. Наконец она отложила его в сторону.

«Пусть письмо тоже пойдет по кругу!» — воскликнул восторженный отец. Она смутилась и молча отдала Письмо сидевшей рядом с ней матери.

«Ну что, Рикхен, — воскликнул старик, — от удивления у тебя захватило дух и тому подобное? А что, если папа сумеет тебя успокоить?» — «Кто этот господин фон Хан?» — спросила Фридерика, внезапно помрачнев. «Кто же еще, как не сын моего старого знакомого Аффосье Хана — знаменитого банкира? Неужели бы ты стала ожидать кого-нибудь другого! Старик вел свои дела лучше, чем я на своей фабрике. Теперь он ушел на покой. К его сыну — молодому Хану — перешли все дела старика, и ты станешь курочкой молодого петушка». [21]

Госпожа Бантес, покачивая головой в знак молчаливого неодобрения, передала письмо коменданту. Содержание его было следующим:

«На Ваш день рождения, к вам, прекрасная фрейлейн, стремится, — и на сей раз, к сожалению, только душой, так как врач запретил путешествовать в такую ужасную непогоду, — один незнакомый Вам человек. Ах, почему я должен называть себя не иначе, как „незнакомым“! Если бы вместо этих строк я сам мог бы полететь в Хербесхайм, чтобы молить там о Вашей руке и дать свершиться тому, что было уже заранее решено по поводу нашего союза нашими добрыми родителями в период их искренней юношеской дружбы и чего так нетерпеливо требует мое страстное желание! О моя возлюбленная фрейлейн! При первых же признаках потепления, хоть и не совсем еще оправившийся после болезни, я все же буду в Хербесхайме. Благословляю свою судьбу и надеюсь, что задача моей жизни — добиться Вашего благословения нашей совместной судьбы — когда-нибудь будет выполнена. Я смею только смиренно молить Вас о Вашей руке, но не о сердце — его отдают только по доброй воле. И все же оставьте мне хотя бы надежду, что я когда-нибудь буду достоин этого. Если бы Вы только знали, каким счастливым меня бы сделала всего лишь одна короткая строчка Вашего письма, и какое чудо, не сравнимое со всем искусством врача, оно бы со мной совершило, Вы бы не оставили мои просьбы без внимания. Позвольте мне, в знак уважения к Вам, называться Вашим нареченным. Эдуард фон Хан».

Комендант пристально и серьезно изучал письмо. При этом он был скорее похож на размышляющего, чем на читающего письмо человека. Точнее выражаясь, у него было лицо человека, видящего сон наяву. Тем временем глава семейства желал только одного: чтобы Фридерика отбросила свое девичье жеманство и в конце концов призналась ему в своей радости.

— Но, папа, как я могу? Я ведь никогда не видела этого господина фон Хана.

— Глупенькая, я, конечно же, тебя понимаю. Однако утешься: он — высокий, стройный, симпатичный молодой человек с красивым бледным лицом. Он и прежде был несколько болезненным, что, вероятно, объясняется его чересчур быстрым ростом. Он здорово вымахал.

— Когда же вы его видели, папа?

— Когда был последний раз в столице. Кажется, это было лет десять-двенадцать тому назад. Я тогда еще привез тебе красивую куклу. Как же ее звали? Она была величиной с тебя. Бабетта, Розетта, Лизетта или как-то там еще в этом роде. Но ты, наверно, полнишь это лучше меня. Молодому Хану, должно быть, сейчас чуть больше двадцати. И такое бледное лицо, скажу я тебе! Вот увидишь сама.

— Папа, я предпочла бы сначала посмотреть на него, а затем уже читать письмо с такими предложениями.

— Конечно, это была глупая шутка, будто бы он — как мы, старики, условились, — не смог сам прийти на день рождения. На помолвку с мамой я когда-то пришел сам. Ну, что скажешь на это, мама? Наверно, у тебя тоже раскрылись глаза от удивления? У меня самого язык чесался сразу же все выболтать. Я бы и сказал все с самого начала, однако знаю я вас, женщин! Все стало бы известно еще перед днем рождения, и от сюрприза ничего бы не осталось.