Я собрал свои вещи. Я оставил злосчастный дом, я переступил через гроб сестры Магдалены, прошел сквозь заросли бузины, направился к внешним воротам, остановился в нерешительности, борясь со своим страхом и стыдясь его, — и… повернул обратно.

Я вслух отчитал себя: «Фу, как тебе не стыдно, взрослое дитя! Если дети боятся темноты, то ругать за это следует их простодушных нянь; если же тебе стало жутко, то виноват во всем только ты сам. Послушай, будь благоразумным, мой мальчик! Советую тебе: никакого бегства! Ты останешься, ты должен оставаться здесь, причем до тех пор, пока окончательно не разделаешься с этим плодом воображения, миражом, галлюцинацией, призраком и пока не преодолеешь остатки страха. Не делай глупостей! Стоит тебе сейчас уйти, как ты потом всю оставшуюся жизнь будешь страдать и верить в то, что бежал от призрака. Ты, равно как и твое искусство, нуждаешься в здоровье, а не в болезни. Так что, будь любезен, ни шагу вперед».

Я пошел обратно, снова переступил через могильный камень, разобрал свои вещи и отправился в церковь, где я усердно работал и работал, не думая ни о чем другом, кроме моей картины. Ровно в десять я, не раздеваясь, лег спать, оставив дверь открытой настежь, и, поскольку чувствовал смертельную усталость, быстро заснул, но в полночь опять проснулся и увидел его стоящим перед собой.

На сей раз он стоял не на пороге, а в самой комнате, и я совершенно ясно увидел: да, это была фигура человека, женщины, монахини-камальдолянки.

Лицо различить было невозможно, как, впрочем, и все видение напоминало мираж.

Я не бежал, я остался — и с тех пор она приходила ко мне каждую ночь. И от ночи к ночи ее фигура становилась все более резко очерченной. Облачко уплотнялось, приобретало устойчивую форму, тело. Из туманного лика вырисовывалось лицо и его отдельные черты.

Весь процесс возникновения и становления, от первого бледного марева до полного воплощения, растянулся на несколько недель. Теперь видение осязаемо возникло передо мной в белом одеянии камальдолянки, с белым капюшоном на голове; но из-под мрачного облачения выбивались локоны золотых волос, а на юном, восково-бледном прекрасном лице горели темные, неприветливые глаза.

Сестра Магдалена из Падуи, двадцатилетняя грешница, так и умершая в карцере нераскаявшейся и похороненная перед порогом своей камеры; эта не по-христиански погребенная сестра Магдалена была… молодой монахиней с картины на алтаре.

Я и в самом деле не смог бы сейчас ответить, как мне удалось осуществить свое намерение и остаться там. Но, как бы там ни было, я остался. И ночь за ночью меня мучил кошмар, который, как я теперь знаю, не был ни плодом воображения, ни обманом зрения, ни галлюцинацией, ни миражом. Я не знаю, как мне удалось не сойти с ума от мысли, что мир духов не изолирован от нас.

И все-таки я сумел вынести все это.

Может быть, на протяжении всего этого времени я находился в каком-то полуобморочном состоянии, иначе я не смог бы пережить это. Возможно, тому способствовала в какой-то мере малярия.

Во всяком случае, весь день я был на ногах и весь день я работал, чувствуя себя совершенно здоровым, здравомыслящим и нормальным человеком.

Дело в том, что я беспрерывно наблюдал за собой. Я следил за собой, контролировал себя. Ни одно движение не ускользало от моих наблюдений. Сегодня я почти уверен в том, что жил тогда в постоянном страхе по поводу того, что со мной творилось. Другими словами, я боялся постепенно сойти с ума. Однако именно мои опасения были верным признаком моей нормальности.

Как и прежде, сестра Анжелика была единственной из монастырских женщин, с которой мне удавалось поговорить. Ни разу я не сталкивался ни с одной из них. По-прежнему я видел монахинь только с высоты церковной лестницы в момент, когда они шли к богослужению, и по-прежнему я не замечал, чтобы на меня был брошен хотя бы один беглый взгляд из-под капюшона. Я даже не знал, кто из двенадцати был преподобной матерью настоятельницей.

Я решил ни единым словом не обмолвиться сестре Анжелике о еженощных ужасных происшествиях в моем доме — и мне действительно удалось это. Впрочем, чем помогла бы она мне в противном случае?

В одну из этих ночей я набрался смелости заговорить с призраком: «Кто ты и чего ты хочешь от меня? Почему ты преследуешь меня? Я не сделал тебе ничего плохого, а ты отравляешь мне жизнь. Могу ли я чем-нибудь помочь тебе? Чем? Скажи! Я и это переживу. Во имя Господа, скажи мне!»

Но призрак молчал.

Тогда я начал задавать каждый вопрос в отдельности:

— Кто ты?

Никакого ответа.

— Почему ты преследуешь меня?

Никакого ответа.

— Я могу тебе помочь?

И на сей раз безрезультатно.

Тогда я воскликнул: «Если ты не умеешь говорить, то дай мне, по крайней мере, знак, что ты понимаешь человеческую речь… Дашь ты мне знак?»

Никакой реакции.

Снова стал я задавать вопросы: «Ты — призрак мертвой сестры Магдалены? Да или нет?.. Отвечай же, не молчи! Да пошевелись ты как-нибудь!»

Но она неподвижно стояла передо мной до тех пор, пока мною не овладела вдруг та самая странная усталость, и я, словно одурманенный, свалился в постель.

«Ты останешься, ты выдержишь все; ты должен теперь остаться, должен все выдержать! Ни о чем другом сейчас не может быть и речи, пусть даже твой рассудок и в самом деле помутится. В твою жизнь вторглось сверхъестественное. Тут уж ничего не изменишь. Ты должен испытать себя, готов ли ты к этому. Даже если тебе все это кажется непостижимым, ты должен во что бы то ни стало не терять контроль над собой. Слышишь: ты должен!» — так я внушал самому себе. В то же время я не прекращал работу над моей копией — но теперь уже с лихорадочной поспешностью. Поскольку с тех пор как я узнал в привидении героиню моей картины, мой страстный интерес к странному образу еще больше усилился и стал уже принимать чуть ли не патологический характер: я писал женский образ, который являлся мне ночью привидением! Мыслимым ли было дело!

Другой обет, который я добровольно дал себе, также строго соблюдался мною: ни словом не обмолвился я сестре Анжелике о моих ужасных ночах. Мы виделись ежедневно, но почти никогда не разговаривали и, ограничившись молчаливым приветствием, проходили мимо друг друга. В моем неестественном состоянии, в которое я все больше погружался, даже она, живая женщина, с ее угасшим взглядом и бесцветным голосом, начинала казаться мне призрачным существом, а мое убежище здесь — проклятым местом, населенным духами покойных. Во всем этом было что-то жуткое, чего нельзя было себе ни помыслить, ни представить.

На второй или третий день после той ночи, когда я так безуспешно пытался заклинать привидение, сестра Анжелика, к моему удивлению, снова сама заговорила со мной:

— Извините, сударь! Ваша картина все еще не готова?

— Это большая работа. Но почему вы спрашиваете? Я здесь слишком долго нахожусь? Несмотря на все мои старания оставаться незамеченным, я все-таки мешаю кому-нибудь? Скажите же прямо. Я очень прошу вас.

— Вы здесь никому не мешаете. Я спросила это ради вас.

— Почему — ради меня?

— Вы работаете слишком много.

— Много работать — это счастье, добрая сестра Анжелика.

— При этом вы почти ничего не едите.

— Вы не подумайте; все очень вкусно. Монастырская кухня, пожалуй, намучилась со мной?

— Вы плохо выглядите. Вы нездоровы?

— Благодарю вас, отнюдь.

— И все же вы, вероятно, больны.

— Нет, что вы.

— Извините, но вы с каждым днем выглядите все хуже, все больше усталым.

— Вы находите?

— Может быть, ваше жилище нездоровое?

— Нет, не думаю.

— Или у вас беспокойные ночи?

— Вы очень любезны, сестра Анжелика. Благодарю вас от всего сердца.

— Мне кажется, что вы словно теряете у нас жизненную силу. С каждым днем все больше и больше.

— Может быть, я и в самом деле работаю слишком много.