— Но я родила ее! Я носила ее девять месяцев! Думаешь, жалкий клочок бумаги что-нибудь изменит?

Элли сразу поняла, что совершила ошибку, вынудив Скайлер занять оборонительную позицию.

— Может, поговорим об этом, когда ты успокоишься? Назови время и место, и я приеду. — Голос Элли дрожал, но она говорила со Скайлер как с ровесницей или с кем-нибудь из коллег.

— Не вижу в этом смысла, — отрезала Скайлер. — Я уже приняла решение.

— Если это так, то встреча со мной ничего не изменит. И вправду, что тебе терять?

— Прекрати! — истерически закричала Скайлер. — Я знаю, к чему ты клонишь, но это не подействует. Слышишь? Это тебе не поможет!

— Скайлер, выслушай меня…

— Нет! Я не стану слушать!

Дрожь охватила Элли, и она крепко прижала трубку к уху, чтобы та не прыгала в руке.

— Чего же ты хочешь от меня?

Последовала пауза.

— О, Элли… мне так жаль! Я сама во всем виновата. Господи, как мне жаль… — Скайлер осеклась, и ее слова потонули в отчаянных рыданиях.

Подождав, когда рыдания утихнут, Элли заговорила:

— Ты сожалеешь? Нет, ты еще не представляешь, что это такое. В отличие от тебя я так и не узнала, что стало с моей девочкой… жива ли она, в безопасности ли… есть ли рядом порядочные люди, любящие ее… — Слезы жгли глаза Элли, но она; торопливо смахивала их. — Не проходило и дня, когда я не думала бы о ней, надеясь, что она счастлива. А ты знаешь, что Элизу любят. Тебе известно…

Элли прервал пронзительный вопль из детской. Элиза проснулась.

Элли охватил ужас. Ей хотелось зажать микрофон трубки, чтобы Скайлер не услышала плач своего ребенка, но от слабости она не могла даже пошевелиться.

— Пожалуйста! — взмолилась Элли, забыв обо всем, в том числе и о достоинстве. — Не делай этого. Подожди еще немного, хотя бы несколько дней. Подумай хорошенько…

— Поверь, ни о чем другом за последнее время я не думала. — Голос Скайлер дрогнул. — Но ничего не изменилось. Я чувствую себя… обманутой. Хуже того: мне кажется, будто я обманула ее. Знаю, ты сейчас скажешь, что причины, по которым я отдала ее, до сих пор не устранены. Но я стала другой. Все изменилось. Я — мать. — Скайлер глубоко вздохнула, а потом сказала то, что Элли смертельно боялась услышать с самого начала: — Если ты будешь сопротивляться, всем нам станет только хуже.

Из детской вновь донесся требовательный крик Элизы.

— Мне надо идти. — Элли повесила трубку.

Еще минуту она просидела, точно прикованная к табурету. Перед глазами отчетливо всплыла картина: пустая плетеная корзина в углу чужой гостиной.

Элли медленно поднялась. В голове пульсировала боль. Идя в детскую, она ощущала себя невесомой.

Элли подхватила Элизу на руки, прижала к плечу и поцеловала темные завитки, прилипшие к виску. Она чувствовала, как напряжение покидает маленькое тельце, видела, как кулачки перестают месить воздух.

— Тише, тише… я уже здесь. Так лучше, правда? Все будет хорошо…

В Элли словно лопнула какая-то струна, и она отчаянно закричала. Малышка вздрогнула и громко заплакала.

Крепко прижав Элизу к груди и покачиваясь из стороны в сторону, Элли поклялась, что на этот раз ребенка у нее не отнимут.

Но бороться в одиночку немыслимо. Только один человек способен оказать ей поддержку.

Когда Элиза наплакалась и опять уснула, Элли осторожно уложила ее в кроватку и на цыпочках вышла из детской. В гостиной она твердой рукой сняла трубку телефона.

— Послеродовое отделение, — послышался детский голос на другом конце провода, и Элли поняла, что дежурит Марта Хили.

— Марта, это Элли. Пол в отделении?

— На вечернем обходе, — деловито отозвалась Марта. — Я могу передать ему сообщение. Ах да! — Голос Марты оживился. — Совсем забыла поздравить вас! Но вы же понимаете, как мы все измотаны. Как у вас дела? С ребенком все в порядке?

— Она… прелесть. — Элли невольно улыбнулась.

— Радуйтесь, что она здорова. — Последовала неловкая пауза, и Элли поняла, что Марта подумала о том, о чем давно сплетничали все служащие отделения: «А жаль, что вы с Полом расстались».

Элли вздохнула и попросила:

— Просто передайте Полу, что я звонила, ладно?

Вечерние обходы в ОИТН немногим отличались от вылазок в зону боевых действий. Пол вел полдюжины измотанных, обессиленных от недосыпания стажеров по лабиринту инкубаторов, оксигемометров, мониторов, медицинских шкафов, электрических кабелей, необходимых, чтобы аппаратура работала. Здесь висели на волоске двадцать с лишним жизней. Младенцы, подвергавшиеся постоянной опасности, находились под присмотром четырех медсестер. Никогда, ни на миг никто не забывал, что каждый из маленьких пациентов может умереть в любую минуту. В отделении смерть считали врагом, неистово сражались с ним, удерживая оборону, даже когда уже казалось, что битва проиграна.

— Дорфмейер, зачитайте карточку пациента Ортис. — Пол пристроился возле одного из составленных вместе столов — рабочего места медсестер — и перевел взгляд на прыщавого светловолосого юношу. Тот сосредоточенно вглядывался в исписанные листы, подшитые в папку.

Нагрудный карман халата Кола Дорфмейера украшало синее чернильное пятно — очевидно, он по рассеянности сунул в карман ручку без колпачка. Но остальные пять стажеров, погруженные в содержание карточек пациентов, не заметили бы этого, даже если бы Дорфмейер нарядился в костюм гориллы. В отделении ценили только знания, опыт и быстроту реакции.

Застигнутый врасплох, юноша вскинул голову, его прыщавое лицо побагровело, но Пол понял, что причиной тому — врожденная застенчивость, а не рассеянность. Этот паренек был вдумчивым и сообразительным. Прежде чем начать учебу в Корнелле, Кол Дорфмейер, прозванный Вундеркиндом, в восемнадцать с отличием окончил Гарвард.

Дорфмейер наконец обрел дар речи.

— Семнадцатый день лечения… вес девятьсот граммов… содержание газа в крови — семь целых и четыре десятых… — процитировал он по памяти, подойдя к плексигласовому инкубатору, где под лампой лежал ребенок, родившийся двадцатисеминедельным. — Назначения… минутку… — Стажер почесал подбородок.

— Вы порекомендовали бы продолжать тот же курс лечения? — осведомился Пол.

— Я назначил бы еще одно ультразвуковое исследование — на всякий случай, чтобы подстраховаться. А еще, думаю, надо усилить питание. Но если это…

Он не успел закончить: из коридора донесся шум, двустворчатая дверь с грохотом распахнулась, и в отделение ворвалась вертлявая девушка-подросток с сальной кожей, огромными прозрачными глазами и задором бойцового петуха.

— Эти задницы говорят, что я не могу навестить родного ребенка! Я имею право видеть его! — завопила девчонка, одурманенная наркотиками.

— А, мамаша Ортис! Ну, теперь достанется всем нам… — услышал Пол шепот Кена Силвера. Даже этот высокий мускулистый молодой мужчина заметно занервничал.

За годы работы Пол повидал немало мамаш-наркоманок, но с такой, как Консепсьон Ортис, по Прозвищу Черри, столкнулся впервые. С тех пор как две недели назад ее задыхающегося, недоношенного младенца спешно привезли в Лэнгдон, Черри Ортис, сидящая на крэке, превратила жизнь сотрудников ОИТН в ад. Ярость Консепсьон вызвало решение суда, запретившего ей навещать сына. Стремясь прорваться сквозь заслон медсестер, она не брезговала никакими средствами — от грязных ругательств до оглушительных рыданий. Однажды Черри даже попыталась соблазнить одного из стажеров, чтобы проникнуть в отделение.

Краем глаза Пол заметил, что Марта Хили ринулась навстречу мамаше Ортис с суровым выражением лица генерала, ведущего войска в бой. В кризисных ситуациях Марте не было цены, но деликатностью она не отличалась.

Пол торопливо поспешил туда, где тощая девчонка столкнулась лицом к лицу с Мартой, и встал между ними.

— Мисс Ортис, боюсь, вам придется подождать за дверью, — невозмутимо сказал он.

— Кто вы такой, чтобы мне приказывать? Дерьмо, чертов врачишка! Сюда упрятали моего ребенка! — Голова Черри, вся в мелких крутых кудряшках, судорожно вздрагивала, руки неистово метались в воздухе.