— Пустой тюбик может означать, что она пыталась и раньше, — большой бокал виски, который он теперь наливал себе каждый вечер, дрожал в его руке.

— Пыталась? — Жени тоже пригубила спиртное. Кондиционер работал на пределе — ночи были по-прежнему жаркими. Но проглотив коньяк, она ощутила озноб.

— Одно из предположений, не включенных в отчет — она уже могла «совершить попытку», могла проглотить все капсулы когда-нибудь раньше.

— И вытошнить их. Непроизвольно или нарочно, — закончила Жени. Она неотрывно глядела на Пела. — Но если она приняла лекарство, чтобы умереть, а потом заставила себя отрыгнуть, значит…

— Что?

Жени не могла высказать вслух свою мысль.

— Значит, она передумала, — сказал за нее Пел.

— Да, — она опустила глаза к полу, только что отциклеванному и покрытому лаком. Неужели Лекс передумала и в последний раз? Она вошла в озеро с намерением утонуть, но, подхваченная ритмом гребков, плыла все дальше. Миновала самую глубокую часть на середине, не в силах погрузиться, а завидев противоположный берег, решила жить?

Пел поставил бокал на стол, длинные руки повисли между колен и достали пола. Сердце Жени рвалось к мужу. Ей хотелось его обнять, утешить. Но тогда Пел прижмется к ней и они вместе отправятся в спальню…

Она откинулась на стуле и прикрыла руками глаза. А когда вновь взглянула на мужа — тот уже спал. Боль и усталость отражались на его лице.

Через пять дней Жени получила письмо от Мег. Оно было адресовано ей, а не Пелу. Внутри она обнаружила еще один запечатанный конверт и записку на голубой бумаге, почерком Мег: «Это я нашла в хижине Лекс. Написано тебе».

Жени разорвала второй конверт. Оттуда выпал лист, разлинованный синим, с розовыми полями — страничка из студенческой тетради. «Дорогая Жени!»было перечеркнуто, а линейкой ниже написано: «Дорогая, дорогая Жени!»

Почерк поразил Жени, как будто она услышала голос Лекс и подруга восстала из мертвых.

Жени принесла письмо в свою спальню, глубоко вздохнула и заставила себя прочитать:

Мне здесь очень одиноко. Никогда бы не подумала, что могу испытать такое одиночество, что такое одиночество может кто-нибудь перенести. Родители называют меня затворницей — теперь они должны знать, что я вовсе свихнулась.

«Родители» — это означает, что Лекс писала еще до смерти отца. Когда? Год назад? Больше? Почему она так и не отправила письмо?

Свихнутый урод — куда хуже, чем разжиревшая леди. Но здесь кроме врачей и слуг меня никто не видит. А им за неудобства платят. Это мое единственное место, и я останусь здесь навеки.

Шрамы могут поджить, и мама все время посылает мне газетные вырезки о косметике. Косметика, маски — какая разница? Я так и не научилась быть женщиной.

Создав меня женщиной, Кто-то весело пошутил.

А теперь мне предстоит быть твоей подружкой на свадьбе, стоять рядом.

Рядом, Жени. А я ведь урод. Единственная моя защита — кожа — безобразна, как грех.

Я могу поменять всю кожу, но останусь прежней. Такой, какая я есть. Грешной и безобразной. И я люблю тебя всею своею грешной душою.

На этом, без подписи, письмо обрывалось. Прежде чем запечатать в конверт, Мег, вероятно, его прочитала.

— Прости меня, — прошептала Жени в пустоту. Она вспомнила Лекс на свадьбе, ее только что закрученные волосы, их разговор на рассвете. Лекс призналась, что хотела быть похожей на отца, но не оправдала его любовь. Она подтвердила, что Жени правильно почувствовала, что Пел напоминает Филлипа, и с помощью брата собиралась исправить все, что не сложилось с отцом, заслужить в собственных глазах прощение.

А через несколько часов Жени вышла замуж за Пела.

Жени взглянула на письмо, которое все еще держала в руке. Не было надобности его перечитывать, а Пел никогда не должен его видеть. Она смяла в комок разлинованный синими полосками листок бумаги, вошла в ванную и спустила его в унитаз.

Спустя месяц слова «Ятак и не научилась быть женщиной» вновь всплыли в ее голове, но обрели значение в собственной жизни Жени.

Она была одна из немногочисленных женщин, обучающихся в медицинской школе, не наладившей с ними никаких отношений. Женщины были еще более самодовольны, чем мужчины, и казалось, постоянно держали себя в руках, чтобы не проявить доброту. Солдаты на страже или в карауле, они ежеминутно боролись против дискриминации.

Жени почувствовала ту же дискриминацию женщин, которая царила в медицинской школе. Она проявилась задолго до поступления — с требованием психологической оценки девушек. И продолжалась на занятиях, где, если женщины предлагали свой ответ на вопрос, мужчины-однокурсники смотрели на них, как на чудо. Будто на танцующих на задних лапах собак. Профессора зачастую нарочито покровительственным тоном хвалили студенток.

И тем не менее, Жени не испытывала духовного родства с остальными жертвами дискриминации. Она понимала, что должна заниматься более важными вещами, а не тратить время на перевоспитание нетерпимых. Медицина не имела пола, и призвание Жени не было связано с ее женской сущностью.

В конце концов большинство студенток стало относиться к ней с настороженностью из-за ее взглядов и из-за того, что она была замужем за Вандергриффом. Они демонстративно избегали ее.

Ни подруг, ни отношений с Мег. Жени чувствовала, что и жена из нее не удалась: она не могла ни помочь мужу, ни утешить его. Она не делит с ним жизнь, не создает ему дома. И в постели она снова была холодна, лишая мужа уверенности в себе.

Может быть, она была какой-нибудь ненормальной. Может быть, совсем наоборот, но, как и Лекс, она тоже не сумела сделаться «настоящей женщиной»? Не гомосексуальность, а какая-то мужеподобность отличала Жени от других женщин. От таких, как ее мать. Иногда Жени задумывалась, а какой женщиной была Наташа?

Несмотря на все сомнения и продолжающиеся ущемления, второй год в школе Жени нашла легче первого. Очевидно оттого, что она научилась воспринимать материал с большей эффективностью. К тому же, в этом году предметы были связаны больше с клинической практикой, а не с механическим запоминанием, и Жени могла выделить день или даже все выходные, чтобы навестить Пела. И в связи с этим не испытывать, как в прошлом году, паники, что что-то недоучит.

Она по-прежнему жила в общежитии. С их домом-мечтой в Вашингтоне казалось неразумным заводить еще квартиру в Бостоне, чтобы Пел мог останавливаться на день или два. Лучше было ей самой при первой возможности летать в Вашингтон.

Другой жизни, кроме работы, в Бостоне у Жени не было. Она занималась днями и вечерами, часто захватывая и ночи, а свободное время, которое она «экономила», отдавала поездкам к Пелу. Он был поначалу благодарен, даже восхищен тем, что она урывала для него свободную минуту. Но шли месяцы, и Жени почувствовала, что Пел хотел бы, чтобы она жила в Вашингтоне, он даже этого требовал.

Разрыв между женщиной и врачом становился все глубже. В Вашингтоне она носила шелковое платье и развлекала дипломатов, в Бостоне влезала в джинсы и училась. В медицинской школе у нее не было друзей. В своем доме в Вашингтоне она была постоянно окружена людьми. В Гарварде — просто студентка, в столице — жена Пела Вандергриффа. Она посещала посольства, ходила на приемы в Белый Дом, где танцевала с президентом Джонсоном. А днем позже ела у себя в общежитии холодную пиццу.

Жизнь была расколота на две половины, и по мере того как время текло, Жени чувствовала, что два ее «я» все больше и больше удалялись друг от друга. Надо было как-то решать этот конфликт, она это прекрасно понимала, но каждое, было слишком сильным. Жени любила то, что делала, и любила Пела.