Осознав это, она выронила из рук конверт. Потом присела, подобрала его и положила на стол. Неотрывно смотрела на него, пока снимала куртку.

Рука матери. Поначалу ее это ошеломило, заглушив злость на Дэнни. Она несколько раз глубоко вздохнула, подсунула большой палец под клапан и вскрыла письмо так стремительно, что даже порвала верхнюю часть листка. Потом развернула его, приставила оторванную полоску и стала читать русские слова, показавшиеся чужими и оказавшиеся — такими родными.

Женя, доченька!

Когда я последний раз видела твое лицо — такое бледное и испуганное — тебе исполнилось только тринадцать, ты была еще ребенком. В зале суда мое сердце рвалось к тебе. Но нельзя требовать от детей, чтобы они разделяли судьбу родителей. Ты была такая потерянная, и тебе нужна была мать.

Жени почувствовала, как екнуло у нее в груди. Она снова оказалась там и глядела на себя двумя парами глаз.

Дмитрия не было с тобой, и я заподозрила, что он не пожелал меня видеть. Он сильно меня любил, а когда у матери появляется любовник, мальчики обычно считают, что их предали.

Уже много позже я узнала про несчастный случай и почувствовала сильные угрызения совести.

Все это время, хоть и не прямо, я поддерживала с ним связь. У него все в порядке и в конце концов он станет доктором.

Дальше на странице следовал пробел, а письмо продолжалось ниже, как будто бы Наташа решила начать его заново. Жени крест-накрест обхватила себя руками за плечи и слегка подалась вперед.

Почему я начала с прошлого, а не с настоящего. Наверное, потому, что в нем вы жили для меня все эти годы. Конечно, теперь ты взрослая женщина, может быть, замужем, но для меня ты осталась все той же, еще не достигшей тринадцати — возраста расцвета еврейской женщины.

Теперь я в Израиле, и я — еврейка. Странно, что от оков меня освободила вера предков — вера, которую не поддерживали целые поколения. К тому же трудно стать верующей, когда до середины прожила жизнь агностиком. В традиционном смысле я в Бога не верю. И все-таки я еврейка. В этом я глубоко убеждена.

Когда-нибудь я надеюсь объяснить тебе, что я имею в виду. Только неделю назад я узнала, где ты теперь живешь. А до этого и понятия не имела, что какой-то богатый американец стал твоим опекуном.

Эта новость привела меня в восторг. В голову сразу пришла мысль: теперь ты можешь приехать ко мне.

А потом закрались сомнения — может быть, она и не свободна в душе или в сердце. Может быть, расстроится, получив от меня письмо. Может быть, целиком принадлежит своей американской семье, а меня выбросила из головы, будто я умерла.

Женечка, мы — чужие. И все-таки мы — мать и дочь. Мое сердце, мой дом всегда для тебя открыты.

Она подписалась «Наташа»,а не «Мама».

Жени перечитала письмо снова, затем снова — по частям. Написавшая его — была и впрямь для нее чужой, но такой близкой женщиной.

Но как только Жени положила письмо обратно в конверт, на нее снова нахлынули чувства, обуревавшие ее машине у Дэнни — раздражение и даже злость. Почему люди считают возможным вмешиваться в ее жизнь? На глаза ей попалось еще не распечатанное письмо от Пела. Весьма неприятно потерять свою американскую семью. Хотя с Вандергриффами она была связана не больше, чем с Дэнни. Но послание матери напомнило ей, что настоящую семью у нее украли.

Хмурясь она раскрыла конверт Пела. К чему он по-прежнему ворошит прошлое, которое давно мертво?

Письмо оказалось коротким, как телеграмма, и почти таким же безликим:

«Будь добра, позвони. Обнаружил обстоятельства чрезвычайной для тебя важности. Любящий тебя Пел».

Обстоятельства, наверное, касались ее матери, подумала Жени. Мило с его стороны, но теперь уже поздновато.

Она выключила свет и оказалась в полутьме. Уличные фонари светились достаточно, чтобы раздеться и лечь в постель. Штору Жени опустила, не выглянув в окно, где от общежития отъезжала машина Дэнни.

Пел написал, желая предупредить Жени, но когда девушка не ответила и на его чрезвычайное послание, он растерялся.

Прошедшие недели серьезно подорвали его и внесли хаос во все ветви власти, включая Государственный департамент, где он вот уже шесть месяцев проходил стажировку, переходя из одного регионального отдела в другой. Убийство президента перепутало все, спутало расстановку политических сил. Как и большинство сторонников Кеннеди, Пел поднимался вместе с новым президентом, но события в Далласе отдались в Вашингтоне, внеся во все сумятицу и беспокойство.

На похороны Пел отправился вместе и Филлипом и Мег и выразил — такими, по его мнению, неподходящими словами — свое соболезнование семье погибшего. Роберту Кеннеди он не сказал ни слова, про себя молясь, чтобы этот человек не разделил ужасную судьбу своего брата.

В последующей за убийством и инаугурацией президента суматохой, многие сотрудники госдепа подали в отставку, и Пела поспешно сделали специальным помощником по делам Восточной Европы в ранге заместителя подсекретаря. Такое быстрое продвижение казалось беспрецедентным.

Во время стажировки Пел проявил необыкновенную хваткость к любому делу — выполнял черновую работу чиновников лучше секретаря или клерка. И уже завоевал в департаменте репутацию человека, который, если не знает ответа на насущный вопрос, то найдет его быстрее, чем кто-либо другой, кроме, разве что, специалистов.

После окончания школы Вудру Вилсона Пелу предложили место в Фонде Вандергриффов, где его зарплата была бы втрое больше, чем в правительстве, и где он сразу бы начал с руководящей должности.

Но Пел предпочел сам пробивать себе дорогу, изучая мельчайшие детали всего, что касалось роли Америки за рубежом. Ничто не ускользало от его внимания. Он проштудировал правила действия дипломатической почты и написал доклад, ставя под сомнение возможность пересылки с ее помощью личных отправлений сотрудников посольств и их семей.

В конце ноября Пел занял место, оставшееся вакантным после ухода Энди Марвелла из Техаса, который выступал против Линда Джонсона в роли губернатора, затем вице-президента и подал в отставку из Восточноевропейского отдела после его инаугурации.

Новое положение давало возможность Пелу общаться со своими коллегами — специалистами по Советскому Союзу. Во время завтрака в кафетерии он нахватывался слухов о Бернарде Мерритте, которые подтверждают его собственные догадки об этом человеке. Он забеспокоился, испугался, что Жени, сама не ведая того, оказалась в роли заложницы, с чьей помощью опекуну удавалось получать ценные и незаконные посылки из СССР.

После того как Жени не ответила и на его отчаянное письмо, Пел понял, что исчерпал все возможности. Она не обратила внимания ни на одну из его попыток и попыток родителей связаться с ней. Стало ясно: она больше не хочет ничего иметь общего с Вандергриффами. И кто ее мог бы в этом упрекнуть, думал Пел, после того, как Лекс так позорно и низко повела себя с ней.

В ночь, когда Жени исчезла из Топнотча, вопли Лекс заставили всех броситься к ней в комнату. По невероятности ее обвинений подруги они поняли, насколько Лекс больна. Эли Брандт сделал ей успокоительный укол, и на следующее утро самолетом ее отправили в психиатрическую больницу. Уже через неделю она вернулась домой — протрезвевшая, напичканная транквилизаторами и неспособная или не желающая написать извинения Жени.

Пел любил сестру и любил Жени. Он и не подозревал, как много в будущем связывал с Жени, до тех пор, пока после Дня Труда, когда истекала его летняя аренда, он не начал подыскивать себе дом в Вашингтоне. Он отбросил холостяцкие квартирки, ища помещение, достаточное большое для супружеской пары, чтобы основать в нем семью. Не отличающийся скромностью, их агент по недвижимости без обиняков спросила, уж не обручен ли он. И когда он ответил, что нет, объяснила, что предлагает большие дома женатым клиентам. «Прислушайтесь к совету — заключите пока краткосрочный контракт и подождите, пока не подвернется подходящая девчонка».