Мост узкий — пешеходный, потому-то и дороги к нему нет. Противоположный конец его теряется в темноте. Как же все-таки узнать, что там, на том берегу, чтобы самим не прийти в руки врага?
— Ты заляг, а я перейду, — решительно предложил Генка.
Он снял сапоги, чтобы идти совершенно бесшумно, оставил их возле меня, пригнулся и пошел.
Мне стало очень неспокойно — этот мост может разлучить нас навсегда. Лучше было бы переплыть, хотя это тоже непросто, но все-таки безопаснее, по крайней мере, вслепую не придешь сам в руки врага. На сердце отлегло, когда я услышал, как Генка шлепает босыми ногами по дощатому настилу моста, не думая уже про осторожность. Он бежал.
— Ура! Свобода! Пошли! — шепотом прокричал он мне в лицо.
Тут же натянул сапоги на босую ногу, портянки наспех заткнул под ремень. Главное, скорее оказаться на том берегу, а потом уже можно будет обуться как следует. Естественно, торопился и я, от этого костыль мой гулко стучал, нагоняя страх, вызывая досаду. Но все обошлось. Когда мы ступили на берег и пошли по мягкому торфянистому грунту, круто свернув влево, Генка сказал:
— Еще два-три перехода — и доберемся до места. — Он явно подбадривал меня, и я ему благодарен был за это, да и разве можно взрослому показывать свою слабость перед подростком? Я изо всех сил старался держаться, скрыть и физические и душевные страдания.
Рассвет застал нас посреди кочковатого болота. Мне идти здесь было особенно неудобно: больная нога цеплялась за кочки, и я грыз себе губы, чтобы не взвыть от боли, костыль проваливался в рыхлую почву. Выбился из сил и Генка. Но впереди, недалеко, видна была синеющая стена леса, и нам во что бы то ни стало нужно было дотянуться туда, чтобы укрыться и отдохнуть. Когда подошли — ахнули: редкие сосны росли на голом песчанике. Поперек нашего пути проходила довольно широкая асфальтированная дорога. Укрыться было совершенно негде, а бродить утром в такой песчаной пустыне среди редких сосен опасно. Может, пересечь шоссе, но ведь мы же не знаем, что там.
— А что, если зарыться в песок? День перележим, а там видно будет.
— Не стоит вообще на песок ступать — следы останутся. — Охлаждаю юношеский порыв Генки. — Уж назад в болото — и то надежнее. Можно среди кочек переждать…
Но обоим нам ужасно не хотелось возвращаться. И не только потому, что болото издалека просматривалось. Наши пятнистые костюмы могли бы послужить неплохой маскировкой, но сырость нас изводила, пролежать весь день на мокрой почве в такую промозглую погоду казалось выше наших сил.
Мы остановились возле ближайшей сосны в раздумье. По дороге пронеслось несколько крытых грузовиков. Все военные.
— Смотри, что это за щит? — дернул меня за рукав Генка.
Справа от нас, шагах в тридцати, из земли торчала какая-то бетонная глыба. Мы без слов двинулись в ту сторону. Это оказался небольшой конусообразный дот. Основание его уходило в землю, а верхушка, в виде островерхого шлема, торчала над землей. Узкие щели-бойницы располагались в два этажа. Странно, но дот был не замаскирован. Очевидно, здесь, на краю болота, перед шоссе решено было строить линию укреплений, но затем создатели ее передумали, посчитав, что вряд ли крупные силы наступающих будут прорываться через топи. Мы подошли поближе. С тыльной стороны, там, где был вход, вырыта траншея. Забрались в нее, присели, перевели дух. Нужно было что-то делать.
Генка пополз по траншее. Вскоре я услышал скрежет железа, глухой, тяжелый. Вернулся Генка и с заговорщицким видом сообщил:
— Дверь в дот открыта, он совершенно пустой. Пошли. Больше некуда, настал день.
Полдня просидели молча. Затем Генка что-то начал поерзывать. Поднял и положил на место вещевой мешок, как бы взвешивая его. Затем сказал без обиняков:
— «Повеселимся», что ли?
Я невольно улыбнулся. Генка повторил любимое выражение Мельникова. У нас еще кое-что оставалось из того, что нам дали три немки.
— Давай приготавливай, а я займу круговую оборону, — ответил я ему шуткой в свою очередь. — После всех мероприятий, как говорит Целиков, можно и «повеселиться».
Так и передневали в заброшенном доте. Перед наступлением сумерек я развернул карту: хотелось узнать, помечен ли на ней тот мост, по которому мы перешли через реку Парве. Да, оказывается, он помечен, но такими еле заметными галочками, что среди множества условных знаков отыскать их не так-то просто. Даже зная, где должна быть пометка, я ее с трудом отыскал. Я сохранил эту карту и берегу ее как дорогую реликвию. Рассматривая ее, я всегда испытываю чувство досады от того, что Крылатых и Шпаков не обнаружили эти пометки — этот мост через Парве, — в то время, когда намечали переправу. Если бы они заметили, То, естественно, капитан повел бы группу именно к этому мосту, расположенному в лесной местности, в стороне от больших дорог и крупных населенных пунктов, а не через мост на большой дороге возле деревни Вильгельмехайде, Это был досадный, роковой просмотр. Он стоил жизни Павлу Крылатых, и группа на второй день лишилась своего командира.
Еще сутки мучительного пути, и мы очутились воз-де одной из своих явок — у почтового ящика № 2. Штабеля дров просматриваются гораздо дальше, потому что лес стал реже, заросли посохли, сбросили листья. Мы подкрались к штабелю как можно ближе, я подал условный сигнал — тихий тройной свист. Ответа не последовало…
Честно говоря, мы больше всего питали надежду на Встречу именно здесь, потому что подойти к почтовому ящику № 1 можно только переправившись через канал, а этот, № 2, на пути — обминуть его не могли и наши Иваны с радистками.
Мы затаились, прислушались, жадно ловя шорохи, но нам никто не ответил.
Сразу что-то как бы оборвалось в груди, под самым сердцем. Но еще не все потеряно. Люди не могут сидеть день и ночь и ждать нас. Они могли оставить записку и уйти. С трепетным чувством мы заглянули в тайник, но и он оказался пустым.
Все труднее становилось отыскивать места для дневки. Прусские джунгли с каждым днем все больше и больше оголялись, одубелая лиственница, потерявшая свой зеленый наряд, уже не могла быть надежным укрытием, шуршанье листьев под ногами затрудняло нам навострить слух во время переходов, в то же время выдавало нас самих.
Мы старались забираться куда-нибудь в молодой ельник, залезали под ветки и лежали молча. Каждый из нас или думал что-либо про себя, или дремал. Потому что укрывавший нас лес мог же и предать, позволяя незаметно очутиться кому-либо поблизости. Пожалуй, никогда, нигде и никому из нас не было так много времени для раздумий.
Не найдя никаких утешительных вестей в почтовом ящике № 2, мы вынуждены были искать место, где спрятаться на день, чтобы хоть немного передохнуть, сохранить силы для продолжения поисков своих товарищей-разведчиков. Мы долго не могли найти подходящего укрытия.
Наконец после полуночи расстелили одну шинель, улеглись вдвоем между штабелями, а второй шинелью накрылись. Не успели сомкнуть глаз, как чьи-то шаги заставили нас насторожиться. Отбросили шинель, взялись за автоматы. Шаги приближались. Шел не один. Сердце, казалось, выскочит из груди от радости — это же идут, наверное, свои! Хотелось подхватиться, броситься навстречу. Но шаги минули нас, удалились. Неразличимые в темноте люди шли своим путем. Вновь стало тихо. Вот и думай, кто бы это мог быть? Наши вряд ли прошли бы мимо, не подав условного сигнала.
— Не наши, — прошептал Генка.
— Так, не наши, — ответил я.
Как же все-таки отыскать группу? Если Шпаков не нашелся, они не смогут обеспечить работу, нет у них полноценного командира, выражаясь языком моряков: корабль остался без управления.
Прежде чем идти к почтовому ящику № 1, нужно побывать еще у «Трех кайзеровских дубов». Могло так случиться, что сюда прийти кто-то помешал, и они дали о себе знать там или сами ждут.
Мы с Генкой оставили записку в тайнике почтового ящика № 2 и отправились в путь к «Трем кайзеровским дубам».
Пошли прямо по просекам, хотя делать это было неразумно, безопаснее было идти лесом, но на это уже не было сил. К тому же за одну ночь мы бы не добрались к месту. Итак, мы отсчитывали просеку за просекой, перекресток за перекрестком. В лесу было тихо, никаких признаков присутствия солдат или фольксштурмистов. Это и радовало и огорчало. Радовало потому, что мы не встречали опасности, но отсутствие облав — верный признак того, что группа здесь не действует, на радиосвязь с «Центром» не выходит, — это огорчало.
