Шпаков сделал новые пометки на карте.

— Для вас будет представлять интерес еще одно мое сообщение, — прервал Фишер размышления Шпакова. — Я нарочно оставил его на конец. Дело в том, что недавно отдельные команды нашего батальона строили тайные бункера для специальных групп, вроде вашей, которые должны будут остаться в тылу русских войск в случае их прорыва в Восточную Пруссию. Эти группы должны будут заниматься, как я понимаю, разведывательно-диверсионной работой.

— Да, это действительно интересно, — согласился Шпаков. — Вы можете указать на карте места, где устроены эти тайники для диверсантов?

— Нет. Нас привозили к месту строительства в закрытых машинах, без окон. Только в крыше были люки для притока воздуха. Машины останавливались обычно на лесной дороге, невдалеке от места работы. Там мы выгружались и работали весь день. Вечером нас увозили. Полагаю, что такие бункера могли строиться к востоку от Кенигсберга: там крупные лесные массивы — государственные леса Германии.

— Как устроены тайники?

— В земле. Глубокие, в рост человека, ямы облицованы бревнами. Сверху все заделано дерном, посажены мелкие елочки. Вход замаскирован. Так что обнаружить такой бункер довольно трудно. В нем запасы продуктов, боеприпасов, одежда. Словом — база.

— Много таких землянок сооружено?

— Я участвовал в сооружении четырех. Но, полагаю, их строили и другие. Возможно — и военнопленные.

Овчаров, который издалека следил за нашим разговором с пленными солдатами, вдруг поднялся, подошел к горбоносому ефрейтору и сорвал у него с головы пилотку. На облысевшей макушке краснела огромная шишка.

— Николай, я знаю этого «арийца», — еле сдерживая ярость сказал он Шпакову.

— Какого «арийца»? — не понял тот. — Что за шутки?

— Это — Готлиб! Убийца! Я его узнал. — Овчаров стал на колени перед Шлаковым, снял со своей головы шапку, наклонился. — На, пощупай. — Овчаров сам взял Шпакова за руку и провел его пальцами по своему затылку. — Эти рубцы — следы от его кованых сапог.

Затем Овчаров дрожащими пальцами торопливо расстегнул на груди гимнастерку.

— Вот, смотри! — выставил он открытую грудь.

Над ложечкой виднелась зажившая рана — розоватое пятнышко величиной с копейку. Овчаров ткнул в точку пальцем.

— Пуля прошла насквозь. Это его работа — Готлиба! Было это под Могилевом, в лагере для военнопленных. Мы возвращались с работы по железнодорожной насыпи. Я очень ослабел от голода, от непосильного труда и не мог идти. Меня вели под руки. Готлиб возглавлял охрану. Он приказал колонне остановиться. Подошел ко мне и ударил кулаком в лицо. Я упал. Тогда он начал бить меня по голове своими коваными сапогами. Вот такими, какие у него сейчас на ногах. Я лежал навзничь, но отчетливо видел, как Готлиб спокойно снял винтовку и нацелился в меня. Что-то страшно тяжелое и горячее ударило в грудь, и я потерял сознание.

Позже я узнал, что Готлиб ногами столкнул меня в кювет, и колонна двинулась дальше.

Затаив дыхание, мы слушали страшный рассказ Овчарова, Понял все и ефрейтор Готлиб. Он старался быть равнодушным, но частая зевота, вдруг овладевшая им, выдавала внутреннее волнение.

— А что же дальше, Ваня? — не вытерпела Аня.

— Подобрали меня женщины из ближайших домов. Они решили похоронить меня, но когда отнесли на кладбище, оказалось, что я был еще жив. Они поместили меня в сарай, перевязали, лечили и, как видите, выходили.

— Все это правда, Готлиб? — спросил Шпаков ефрейтора. — Вы подтверждаете?

— Я ничего не знаю, ничего не знаю.

— Знаешь, собака, все знаешь! Ты стрелял не в одного меня. У тебя все руки в крови, — загорячился Овчаров. — Ты полагал, что с мертвыми уже не встретишься. А вот довелось…

— Может, ты ошибаешься, Иван Семенович? — уточнил Шпаков.

— Нет, все, кто знал Готлиба, знали его розовую шишку на макушке. С такой отметиной другого не найдешь. Когда он свирепел, шишка наливалась кровью, синела, как зоб у индюка. И он тогда снимал, может, вот эту же пилотку и растирал шишку пальцами. Да и фамилию его я хорошо помню. Такое не забывается!

— А что же дальше, Ваня? — повторила свой вопрос Аня.

— Потом я вновь попал в лагерь, только в другой. Кто-то выдал меня. Работал в мастерских, где ремонтировалась немецкая техника. Оттуда я и бежал.

— То, что Готлиб уничтожал русских военнопленных, подтверждаю и я, — неожиданно сказал Фишер. Он понял, о чем шла речь. — Мне неоднократно приходилось видеть, как Готлиб убивал ослабевших солдат. Это доставляло ему удовольствие. На языке нацистов это называлось «селекция» — отбор. Слабый погибает в первую очередь.

— Майн гот, майн гот! — вновь вздохнул Готлиб.

— Вы будете отвечать на наши вопросы? — спросил Шпаков.

— Нет! — коротко ответил Готлиб. Невдалеке раздался одиночный выстрел. Мы ухватились за оружие, изготовившись к бою.

— Мы здесь, мы здесь! — хриплым голосом заорал Готлиб. — Помогите, спасайте! Здесь русские парашютисты!..

Овчаров протянул вперед руку, чтобы заткнуть Готлибу глотку, но тот, изловчившись, ударил его ногой в грудь с такой силой, что Овчаров упал навзничь.

Зварика, подхватившись, высоко поднял автомат и с силой ударил диском по темени кричавшего Готлиба. Тот уткнулся лицом в землю.

— Так его! — приподнимаясь после падения, только и успел сказать Овчаров.

Он хотел сказать еще что-то, но приступ тяжелого кашля не дал ему говорить.

Выстрел, воспринятый нами как сигнал тревоги, вопль Готлиба, прокатившийся эхом по лесу, и, наконец, еще кашель, что хватил Овчарова после удара, — все это взбудоражило и без того напряженные нервы. Но самое главное, и мы это отлично понимали, что лесок, в котором мы находились, был слишком мал, не превышал и двух гектаров, и в случае нападения на нас маневрировать в нем было невозможно. Вести же бой до конца дня у нас не хватит боеприпасов. А еще и полдень не наступил.

Шпаков поманил к себе пальцем Юшкевича.

— Узнай, в чем там дело, — указал он рукой в ту сторону, где раздался выстрел и где находились в дозоре Мельников с Целиковым.

Но не успел Юшкевич сделать и пяти шагов, как навстречу ему вышел Мельников.

— Ребята, спокойно, это у меня случайный выстрел получился.

— На выстрел могут прийти те, кто нас разыскивает, — недовольно произнес Шпаков.

— Виноват, Николай Андреевич, виноват. Нечаянно получилось.

Как бы то ни было, но напряжение несколько спало.

Иван Овчаров откашлялся наконец, приподнял голову и обвел всех нас долгим утомленным взглядом. Дышал он тяжело, неровно. Лицо покрывали капли пота. На скулах ярко горели багрово-красные пятна. Похоже было, что у него развивается туберкулез.

— Больно ударил тебя гад? — сочувственно спросила Зина. Она подошла к нему и присела рядом. — Ты, Ваня, приляг, может, легче станет. Вытри лицо.

Зина подала ему носовой платок. Овчаров вытер липкие, зарумянившиеся по уголкам губы. На тонком белом лоскутке, словно на промокательной бумаге, расплылись яркие красные пятна.

— Туберкулез проклятый, — глядя на кровавые пятна, глухо сказал он. — Все от них. — Овчаров бросил презрительный взгляд в сторону мертвого Готлиба.

— Нет, Ваня, это от удара, — утешительно говорила Зина. — Возьми водички немного, освежись. — Зина открыла флягу с водой. — Я тебе полью на руки.

У Овчарова могло быть и то, о чем он сказал с видимым равнодушием. Голод в плену, ранение в грудь, издевательства, которые он пережил, несомненно, подорвали его здоровье. Но солдат шел по войне как заведенный, пока враг не был уничтожен. Нечего было жаловаться на здоровье. И он не жаловался.

Вспомнилось, что перед заданием мы не проходили медицинского обследования. Все обошлось традиционным вопросом: «На здоровье не жалуетесь?» — «Нет». — «Вот и хорошо. Значит, годен».

— Юшкевич и Зварика, идите на дежурство. Смените Целикова, — отдал команду Шпаков. — А ты с Мельниковым, — обратился он ко мне, — оттащите в сторону мертвого фрица да прикройте ветками, чтобы не бросался в глаза…