— Ленин приехал в запломбированном вагоне! — завопил он, наконец откашлявшись.

— Ах ты… фармакопей! — вспыхнул Боженко. — Болтаешь, как перекупка на базаре!

— Мой сын не может быть изменником отечества!

— Потому–то я и зову его идти против изменников отечества! Темный ты человек, хотя и доктор медицины!

— Я ни доктор медицины. Я просто врач!

— Не врач ты, и не фершал, и не санитар! Вроде — шлёндра из «сестровоза» земского союза!

Доктор Драгомирецкий от возмущения не сумел даже обидеться, только снова закашлялся: таких слов в свой адрес он еще никогда в жизни ни от кого не слышал.

Ростислав стоял между ними и смотрел себе под ноги. Нужно решать. И решить — Ростислав понимал это — на всю жизнь. Месяцами думал и гадал он, как же быть меж двух сил, а решать нужно сразу, за одну минуту.

К Гервасию Аникеевичу тем временем возвратился дар речи, он провозгласил патетически:

— Мой сын… ушел от кровопролития, а ты зовешь его снова лить кровь…

— Что же, — хмуро сказал Боженко, — когда нужно будет, то и прольем… Буржуйскую прольем и своей не пожалеем…

— И после этого вы осмеливаетесь звать меня спасать вашего товарища, истекающего кровью…

Это было сказано неосмотрительно, и Боженко разъярился.

— Не нужно! — завопил он. — Не зовем! — Он ухватился за чемоданчик с медикаментами и начал вырывать его из рук Гервасия Аникеевича. — Не пойдешь спасать его! Пускай утопнет в крови — так в своей собственной! Без тебя обойдемся! Погибнем, но в твоей милости не нуждаемся!

— Пусти!

— Не пущу! Беги к своему Алексашке–адъютанту: пускай насылает на нас контрразведку! Беги! Доноси!

— Как ты смеешь! Отдай чемодан! Хулиган!

— Папа! Успокойся!.. Товарищ… оставьте, пожалуйста!

Потом Ростислав угрюмо бросил отцу:

— Папа, я иду…

— Куда? — не понял доктор Драгомирецкий. Он задыхался и через силу набирал воздух в легкие. — Куда идешь?

— Туда… — Ростислав не знал, как сказать, — с этим человеком.

— Молодец! Пошли, Ростислав!

— Прокляну!

— Успокойся, папа. Так нужно. Так будет правильно. Человек не может, не должен быть меж двух сил! — с мукой почти крикнул он. — Или вы хотите, чтобы обе нас раздавили?.. Идите к вашему больному поскорее!.. А я пойду…

— Ты не смеешь! Я не разрешаю!

— Папа, я взрослый человек… — Ростислав горько усмехнулся. — Пожалуй даже слишком взрослый. — Он обернулся к Боженко, — Не будем же терять времени. Пошли,

Он сделал шаг в сторону — Боженко смотрел на него влюбленными глазами и вымолвить ничего не мог, — но Ростислав еще остановился:

— Иди же, папа, тебя ожидает больной! Пойми! И… береги себя! — крикнул он еще, отойдя несколько шагов.

Доктор Драгомирецкий на какое–то мгновение оцепенел и стоял в полнейшей растерянности. Потом замахал руками, с докторским чемоданчиком в одной и пузырьком кальция–хлорати в другой, и завопил:

— Проклинаю! Именем матери проклинаю!

Боженко сплюнул в сторону.

— Словом: изыдите, оглашенные? Так, что ли? Это нам, брат, еще поп в церкви заливал. Так мы, знаешь, на попа наплевали. А ты…

Боженко очень хотелось сказать еще одно словечко, но он уже овладел своим гневом: зачем оскорблять отца хорошего сына? Он только плюнул снова и побежал за Ростиславом.

А Ростислав решительными шагами пошел направо, вдоль обрыва, к Кловскому спуску.

Гервасий Аникеевич еще крикнул:

— Ростик! Ты же без пальто! Ты простудишься!..

Догнав Ростислава Боженко ухватил его за руку и пожал:

— Спасибо, Ростик! Ух и хороший же ты, парень! Свой парень! Честное слово, таким и твой отец был… пока его в гимназиях да университетах на фармакопея не обучили. А! — Он отвернулся, смахнув рукавом слезу.

— Что вы? — удивился Ростислав.

— Жаль стало! — Боженко, не стыдясь, хлюпнул носом. — Отца твоего! Человеком же мог стать…

— Кто вы и как вас зовут? — спросил Ростислав.

— Большевик. Прозывают Василием Назаровичем, по паспорту — Боженко. Плотник.

— Очень приятно…

Боженко оглянулся. Доктор Драгомирецкий все еще маячил над обрывом: не спускался вниз, на Собачью тропу, но и домой не возвращался.

— Погодите! — остановился вдруг Ростислав. — Тут не пройдем.

В самом деле, впереди, на углу Кловского спуска, стояла цепь юнкеров.

Боженко сказал:

— Давай вправо. Вдоль задней линии «Арсенала» ярочком — и в Mapиинский парк…

— Тоже не пройдем… — Ростислав кивнул на цепочку шинелей, которые едва виднелись на рыжих склонах вдоль задней линии.

— Н–да… юнкера. Берут в осаду по всем правилам. — Боженко осмотрелся по сторонам: как же пробиться?.. Он увидел фигурку доктора Драгомирецкого, который быстро спускался с обрыва вниз, на Собачью тропу. Пошел все–таки! Все–таки он свой парень, этот старый хрен!.. Снова по щеке Василия Назаровича скатилась слеза: Боженко легко пускал слезу, когда речь заводила о чем–то хорошем.

— Давайте, — предложил Ростислав, — попробуем пройти справа, вдоль сада больницы, или же по той тропинке, по которой пошел отец…

— Пошли!

4

А в Мариинском дворце, в комнате номер девять, в эту минуту Юрий Пятаков зачитывал текст воззвания к казакам вооруженных сил Центральной рады. Он писал по–русски, а другие члены ревкома переводили на украинский язык:

— «Центральная рада вонзила нож в спину революционного Петрограда. Если Советы будут раздавлены, если Керенский утопит в крови восстание петроградский рабочих и солдат, то украинский народ вынужден будет надолго забыть о праве на самоопределение. К вам, товарищи украинцы, рабочие и солдаты обращаемся мы с горячим призывом не идти за Центральной радой, которая стала, на путь позорного соглашательства, а всеми силами поддерживать восстание петроградских товарищей…»

Слушая теперь свой текст в украинском переводе, Пятаков морщился и фыркал: украинский язык донимал его — спешил и раздражал, да и к выражению «самоопределение» он прибегнул через силу: что поделаешь, политика есть политика, особенно в такое грозное время…

Ревком все–таки принял компромиссное решение: первыми кровопролития не начинать, вести переговоры со штабом, придерживаться активной обороны. Но, учитывая возмущение украинских частей против Временного правительства, попытаться оторвать их от Центральной рады.

— Мы должны побеждать не оружием, политикой! — покрикивал Пятаков на членов ревкома, которые не соглашались с ним.

Именно в эту минуту в комнату снова вбежал Картвелишвили:

— Товарищи! К оружию! Юнкера ворвались во дворец!..

Впрочем, это и так уже было очевидно: по вестибюлю, по коридорам и комнатам дворца вдруг прокатилась волна резких звуков. Стучали тяжелые солдатские сапоги, бряцало орудие, слышалась площадная брань, катился рев толпы. Громыхающая волна звуков растекалась во все стороны — по этажам и анфиладам царских палат, поток приближался, и выкрики слышны были уже за дверью:

— Большевиков!.. Бей большевиков!.. На фонарные столбы большевистское отродье!

Лаврентий стал с наганом на пороге комнаты, другие члены ревкома тоже выхватили пистолеты, но толпа казаков и юнкеров, держа штыки наперевес, уже ворвалась в комнату — и Картвелишвили был сбит с ног. Он упал и несколько юнкеров сразу же навалились на него сверху. Пятаков, бледный как мел, стоял посреди комнаты, поправляя дрожащими руками пенсне.

— Я протестую! Я протестую! — лепетал Пятаков, но его никто не слушал, да за гвалтом он и сам не слышал своего голоса.

В комнате было уже полно ворвавшихся беляков, они размахивали наганами и плетьми — и кучка пистолетов членов ревкома уже лежала на столе. Кое–кому из членов ревкома успели скрутить и руки за спину.

— Я протестую! — набравшись сил, кричал Пятаков. — Вы нарушили право неприкосновенности: я член Совета депутатов, и член Думы, я член Викорого, я член комиссии по организации выборов в Учредительное собрание, и член…

— А вот это ты видишь, член собачий? — чубатый пьяный казацкий офицер ткнул Пятакову под нос огромный кулачище. — Нишкни, а не то здесь же порубаем в щепу! — Для пущей убедительности он обнажил саблю и сверкнул клинком в воздухе.