Здание женской гимназии, сразу у Летнего сада, было захвачено врукопашную, штаб контрреволюционных войск парализован. Телеграфный аппарат принес весть: в Петрограде победила власть Советов и объявлены первые декреты советского правительства — о мире и земле. В Киеве войска Временного правительства концентрируются вокруг Мариинского дворца, «Арсенала» и авиапарка, чтобы воспрепятствовать выступлению собранных там красногвардейских частей. В Жмеринке железнодорожная линия забита эшелонами донских казаков, снятых с фронта на поддержку Временного правительства, и они ждут паровозов, чтобы двигаться на Киев и Петроград. Но паровозов под эшелонами нет — паровозные бригады разбежались, рабочие отказались везти войска контрреволюции. Жизнью в городе и на железной дороге распоряжался местный Совет, но состоит он из меньшевиков и эсеров. Штаб гвардейского корпуса по–прежнему и отеле «Москва», но связь со всеми частями корпуса прервана. О Евгении Богдановне Бош никому ничего не известно: отправилась на села, на места постоя, и еще не вернулась…

Тем временен красногвардейцы и ревкомовцы — тоже под покровом ночи, скрытно — перешли Буг со стороны Старого города и вышли на соединение с пулеметной ротой.

В «Мурах», в подземельях под мужской гимназией, между Православной церковью и католическим костелом, снова встретились Тарногродский с Зубрилиным. Они не виделись только одни сутки, но это были такие сутки, в течение которых закончилась одна эпоха и началась другая. Они не виделись очень давно и сильно изменились за это время — похудели, заросли щетиной и в глазах у них горел огонь фанатизма. Впрочем, и по одежде они едва признали друг друга. Шинель Зубрилина была мокрой до нитки — он переходил реку вброд; спереди одежда покрылась слоем глины и грязи — он выбирался на берег ползком по земле; из–под офицерской фуражки выглядывал окровавленный бинт — его черкнуло пулей по виску. Тарногродский не был ранен, но его студенческая тужурка была подпоясана солдатским ремнем, на боку висели маузер и две гранаты, студенческая фуражка, как всегда, были сдвинута козырьком на ухо, но козырек раскололся на две части — Колю намеревался рубануть шашкой казак, но лезвие соскользнуло. Впрочем, они изменились только внешне.

И заговорили они, словно бы продолжая только что прерванный разговор.

— Но артиллерии нет, — сказал Зубрилин.

— Артиллерии нет, — подтвердил Тарногродский.

— И без артиллерии утром нам не удержать врага.

— Да, утром нам без артиллерии будет туго.

Они помолчали с минуту.

— Что будем делать, Коля? Как ты думаешь?

— Я думаю… будем драться дальше. Ведь в Петрограде победа!

— И я так думаю. Ведь надо же идти на подмогу Киеву.

На дворе рассветало. Утро — утро неизвестности — наступало,

5

А Центральная рада в Киеве все заседала.

Заседала день, вечер, ночь; затем — утро и день; потом — снова ночь. Heyгомные конгрессмены–парламентарии временами засыпали кто на своем стуле в ходе заседания, кто в короткий перерыв на банкетке: в фойе, а кто сидел осоловелый, с безумными глазами, раздирая веки пальцами и вовсе не спавши. Питались в буфете бутербродами и калинкинской «фиалкой». Грушевскому приносили обед в судках: бульон, котлеты и компот. Подушечку–думку и валериановые капли таскала Софии Галчко в профессорском портфеле.

Но выхода не было: нужно было принимать решение. Однако принять решение было не так–то просто.

Как Центральной раде реагировать на петроградское восстание? Признавать или не признавать?

Собственно, не признать было невозможно: так или иначе — и без признания или непризнания Центральной радой — восстание в Петрограде за власть Советов стало уже свершившимся фактом.

Однако признать такой факт свершившимся означало признать и власть Советов.

Но могла ли Центральная рада позволить себе признание власти Советов?

Могла. В Петрограде. Пускай себе в Петрограде будет власть Советов. Все равно Временного правительства уже нет, министры арестованы, а Керенский, переодевшись в костюм сестры милосердия, в машине английского посольства бежал без оглядки! Должно же быть в России какое–то правительство. Пускай себе и будет то, которое объявилось, — советское. Тем паче, что с Временным правительством Центральная рада, так до конца каши и не сварила — поехал добродий Винниченко с ультиматумом, в пустой след, да так, видимо, и… испарился. А возможно, и переметнулся, провозгласил себя большевиком: от него, знаете, можно всего ожидать. Словом, в России советская власть… пускай себе властвует.

Но как же быть с Украиной?

Ведь вот в Виннице, там тоже вспыхнуло восстание за власть Советов. И в Донбассе, в Харькове, в Екатеринославе тоже неспокойно. А еще ведь есть Одесса, Полтава, Чернигов, Елизаветград, — боже мой, — пять признанных Временным правительством и четыре не признанных украинских губерний!

А Юго–Западный и Румынский фронты?

Грушевский ерошил полосы и теребил бороду: какое же принять решение?

Петлюра вышел на, трибуну и торжественно провозгласил:

— Перед угрозой иностранного нашествия смута в стране смерти подобна! В годину бестолочи, разрухи и анархии в тылу мы не можем допустить разлада и развала фронта. Перед лицом истории мы должны принять на себя ответственность. Как руководитель военными делами на Украине, как генеральный секретарь по военным делам сообщаю: отныне фронты Юго–Западный и Румынский, которые рассекают тело неньки Украины, объявляю единым — Украинским — фронтом. Верховное главнокомандование принимаю на себя я!

— Слава! — гаркнули в первых рядах зала.

— Слава, слава! — подхватили, просыпаясь, и в задних

— А Черное море, а Черное море? — заволновался Грушевский. — Как будет с Черным… собственно, я хотел сказать, с Украинским морем?

Моря — Черного или какого–либо другого — Петлюре еще не случалось видеть: жизнь его до сей поры протекала на сухопутье. Море — это много воды, в нем купаются, ловят рыбу, и главное — по морю плавают на лодках, кораблях и целыми флотилиями: коммуникация! Для государства это крайне необходимо!

— Черное море тоже объявляю украинским! Оно также будет подчиняться мне.

И в самом деле, почему бы Черному морю не называться «Украинским»? Такие ведь солидные и романтические ассоциации в историческом прошлом: из–за моря появлялись басурманы, разбойничали на Украине, брали ясырь — девчат в гаремы, хлопцев в янычары, казаков невольниками на галеры; а славное запорожское казачество армадами чаек отправлялось под Трапезунд и Синоп, даже походом на Царьград байдаки под ветром гуляли — в сотнях и тысячах украинских дум и песен воспето это самое Черное море…

А в более поздние времени? Это уже вам не романтика: поселения украинцев по берегам Черного моря после разрушения Запорожской Сечи проклятой Екатериной двинулось и на Тамань, и еще подальше, за Кубань: под Туапсе и Сочи, до самого Батума и Ризы.

Петлюра сошел с трибуны, вполне довольный и собою, и своей ролью в истории: аудитория стучала ногами, вопила «слава» — было это пускай и не так громоподобно, как волны на море в шторм, однако весьма бурно и импозантно.

С фронтами и Черным морем, таким образом, покончено, однако основной вопрос так и остался открытии: как же быть с восстанием в Петрограде и властью Советов?

Вопрос обсуждался уже третьи сутки — выступили ораторы от всех партий, заседали каждая отдельно фракции, даже отдельные группировки внутри фракций, и проектов резолюции было–то всего два, — однако к окончательному решению так и не могли прийти. Правое крыло, оплот Временного правительства в Центральной раде, отстаивало предложение русских эсеров и меньшевиков — против! Левые украинские эсеры и левые украинские эсдеки склонялись к предложению большевиков — «за»! Правые украинские эсеры и социал–демократы колебались: пойти влево, конечно, хочется, но ведь и резолюция большевиков колется; пойти вправо… — тоже колется, черт бы его подрал!

Проект резолюции большевиков предлагал: восстание приветствовать, власть Советов признать, возможные контрреволюционные путчи подавлять, установить и на Украине наивысшей формой власти — Советы.