А на проспект уже вырвалась вторая машина восставшего дивизиона.

Пулеметы прошили и ее, и революционный броневик дымящейся железной громадой свалился на бок в кювет.

Тогда дивизион развернулся и пошел в обход — по улицам параллельным проспекту.

С территории 15–го полка на Замостье доносилась непрерывная стрельба из винтовок. Из «Муров», расположенных на том берегу Буга, били «максимки» роты пулеметчиков. Из Пятничан тарахтели мотоциклы самокатчиков — они спешили на соединение если не с пулеметной ротой, то хотя бы с 15–м полком. Красногвардейцы и ревкомовцы отбивались за рундуками базара.

Юнкера окружали мост, соединявший две части города. Калединские казаки цепями двинулись по улочкам Замостья. Пушки Костицына раз за разом, в порядке номеров, били по району Народного дома и по кварталам центра города.

Так началось восстание в Виннице, в центре ближнего тыла Юго–Западного фронта, первое восстание за власть Советов на Украине, 26 октября.

2

Утро наступило облачное и холодное. С севера дул пронизывающий ветер, Ладожское озеро покрывалось льдом. Голые ветви деревьев были покрыты инеем.

Северная Пальмира встречала Владимира Кирилловича неприветливо.

Впрочем, Винниченко никогда и не рассчитывал на любезность севера. Винниченко вообще ни любил севера.

Что такое север?

Географически это — Белое море, ледяные волны, айсберги, тундры и тайга, словом — «матушка Россия». Климатически — ветры, сырость и туман, мороз, метель, насморк и имфлюэнца, словом — «Россия–матушка». В литературе? Достоевский, Мамин–Сибиряк, Игорь Северянин, смердяковы и санины, а прежде всего это — Третье отделение и Центральное управление императорской цензуры. С политической точки зрения — нечего и говорить: Владимирский тракт, пересыльные этапы, сибирская ссылка, тюрьмы, городовой… Брр!.. В самом деле, холодно и неуютно…

Винниченко плотнее запахнул полы пальто, застегнулся на все пуговицы, поднял воротник и глубже надвинул черную каракулевую шапку. Мрачный, в очередном приступе черной меланхолии, сошел он со ступенек вагона на петроградскую землю, собственно — на перрон Николаевского вокзала. И сразу же чихнул: проклятый насморк всегда — зимой или летом — непременно появлялся у него, как только он пересекал пятьдесят пятую северную параллель.

Бремя возложенной на него миссии начало донимать Винниченко уже с полдороги, приблизительно от Брянска. Хорошо этим златоустам и полишинелям — Грушевскому и Петлюре! Один трясет бородой и произносит патетические речи, другой паясничает на бесконечных парадах и принимает присяги от опереточных гайдамаков. А ему — пожалуйста — самое трудное, что только может быть: разрешай взаимоотношения с этим чертовым Временным правительством, уламывай этого фанфарона и аспида Керенского и добивайся суверенной украинской государственности!.. Правда, кому ж иному, как не ему, и взять это на себя? Кому под силу этакое дело? Есть ли, кроме него, среди этих «возродителей нации» хоть один полноценный интеллект и политик европейского масштаба, вообще — настоящий европеец? Сознание собственной полноценности тешило Винниченко: приятно, знаете ли, чувствовать себя решающей силой в историческом процессе. Большевики и Временное правительство — две чаши весов, и стоят одна против другой в положении известного равновесия: на которую чашу подбросить гирьку, та и перетянет! Подбросится Центральная рада к Керенскому — перевесит Временное правительство, подбросится к большевикам — перевесит «власть Советам». Вот оно как! Выходит, что без Центральной рады ни одной из сторон не склонить весы история на свою сторону. Учтите это хорошенько, уважаемый Александр Федорович! Вынуждены будете удовлетворить все наши требования, если желаете удержаться на поверхности! Вот!

Но чем дальше поезд увозил Винниченко от границ Украины, тем сильнее начинало угнетать его ощущение тяжести принятой на свои плечи миссии. В самом ли деле чаши весов стоят ныне на одном уровне? Ну, на Украине, скажем, — да, а в России? Тут — вследствие некоторого упрощения политических проблем — соотношение сил выглядит, быть может, по–иному? А? Ведь тут ни существует проблемы национального освобождения, ибо не было национального гнета. Таким образом, те слои населения, которые на Украине к Временному правительству относятся нетерпимо, но и на большевиков, в связи с опасениями в вопросе национальном, тоже поглядывают недоверчиво и, следовательно, должны бы тянуться только к Центральной раде, — эти слои здесь, в России, вообще отсутствуют, равняются нулю. А Керенский в первую очередь ориентируется, ясное дело, на российские условия. Так примет он или не примет ультиматум?

До Брянска Винниченко был склонен думать, что примет. После Брянска — когда за окном вагона замелькали рубленые избы вместо украинских беленых хат и стало очевидно, что кроме Украины есть на свете и другие земли, — уверенность Владимира Кирилловича несколько поколебалась. Под Вязьмой он начал раздумывать над тем, что Керенский, возможно, захочет внести некоторые поправки. За Бологим пришел к выводу, что таких поправок может быть слишком много. Под Чудовом ему уже стало ясно, что ни один пункт ультиматума для Керенского не может быть приемлемым. На станции Тосно его одолела тоска: ультиматум, несомненно, будет отклонен. В Колпине, где нее пристанционные линии были забиты эшелонами с «ударниками смерти», спешившими в Петроград с намерением в щепки разнести Петроградский совет, — Владимир Кириллович окончательно впал в уныние: на всех домогательствах Центральной рады нужно поставить крест — за Керенским, оказывается, шла огромная сила!.. И Владимир Кириллович с горечью вспомнил, как в прошлый приезд Керенский продержал его три дня в приемной, а затем выслал секретаря и передал, что принять не может за недостатком времени… Когда поезд миновал привокзальный семафор, Винниченко уже пришел к окончательному выводу, что и на этот раз ему просто будет указано на дверь…

В зале первого класса, на удивление, было совершенно пустынно: пассажиров, которые бы ожидали поездов, не было, киоски были закрыты, не действовал и буфет — негде даже опохмелиться. После шумных, забитых толпами людей вокзалов юга такая пустынность была жуткой! Что за черт? Разве из Петрограда никому никуда не нужно ехать?

Винниченко снова чихнул — проклятый насморк досаждал все сильнее и сильнее! — и направился к выходу. Вот и Николаевская площадь, вот и устье Невского, вот и широкий зад каменного истукана на коне, Санкт–Петербург!

На площади под памятником Александру Третьему стоячи две пушки и вокруг костра толпилось с полсотни солдат. На папахах и на левых рукавах у них были широкие красные ленты. Поземка катила через пустынную площадь обрывки бумаги и всякий мусор — столица с дней революции сделалась грязной, неубранной, как последняя глушь! Владимир Кириллович сердито фыркнул: он любил чистоту и аккуратность.

Куда же деваться? Что–то не видно было ни одного извозчика. Не слышно и трамвая. Ну и довели жизнь до первобытного состояния, прости господи!

Возле здания вокзала бегали газетчики.

Винниченко почти на лету подхватил газету — нужно же было узнать, что творится в мире: ведь, находясь двое суток в поезде, он ничего не знал о мировых событиях. Но пока он приподнимал полу пальто и копался в кармане, чтобы достать деньги, газетчик уже побежал дальше, что–то крича. Удивительное дело, Сашка Керенский уже раздает газеты бесплатно! Газеты вот раздает бесплатно, а согласиться на суверенность Украинского государств так и не желает! Чертов аблакат! Ну, ну, это ему так даром не пройдет — Винниченко мобилизует все свои таланты политика и дипломата и задаст ему по первое число! Вот только чтобы Керенский… принял его и не указал снова на дверь…

Владимир Кириллович тут же, в подъезде, развернул газету. Это была газета «Рабочий и солдат», — ага, вот ничему бесплатно; пропаганда и агитация — орган Петроградское совета! № 9, четверг, 26 октября, в скобках — 8 ноября, 1917 года! Гм… Вместо передовой, на целую первую полосу, аршинными буквами вроде бы какое–то воззвание: «Рабочим, солдатам и крестьянам!»