Но Демьян легко подхватил ее и как пушинку поднял перед собой на руках.

Далее — какое–то мгновение — Демьян ничего не ощущал.

Возможно, он говорил ей что–то; по–видимому, что–то говорили люди, потому что толпа уже окружила его с Вивдей на руках. Надо полагать, прошло много времени, а возможно, всего лишь миг: мелькали лица, толпа бурлила, стоял шум.

Затем Демьян снова пришел в себя — стал яснее различать лица и голоса. Мужчины хохотали и что–то кричали, женщины рыдали и причитали, не менее двух десятков кулаков молотили Демьяна по спине, кто–то целовал в левую и правую щеку, кто–то в плечо.

— Демьян! Живой! Нечипорук! Герой! Здорово! А чтоб тебе пусто было! — кричали мужчины.

— Ой боже ж мой, боже! — причитали, как над покойником, бабы.

Люди вышли встречать Демьяна всем селом. Обычно бывало так: приходил солдат с фронта — и поскорее, первым делом, в свою хату. И люди наведывались уже погодя приветствовать, поздравлять, расспросить о новостях и выпить чарку за здоровье и счастье. Но ведь Демьян был не просто солдат, а герой, целых три месяца село жило вестями из проклятой тюрьмы. Еще вчера знали — ведут на суд и смерть. Еще ночью услышали — Василий, работающий стрелочником на станции, принес эту новость: оправдали, расстреливать не будут! И о том, что Демьян выехал из Киева, в селе eщe утром стало известно — слух опередил его: из Гостомеля до Блиставицы, до Буды Бабинецкой, а из Бабинцев шустрый пастушок полчаса назад принес весточку на быстрых ногах: дядька Демьян уже идут!..

Теперь люди тесно окружили Демьяна на дороге, тянулись к нему, обнимали, поздравляли, говорили добрые слова — матрос Тимофей Гречка размахивал знаменем с надписью: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь! ”

А сомлевшая, потерявшая сознание Вивдя так и лежала у Демьяна на руках.

— Людоньки! — кричали бабы. — Да она ведь неживая! Что же ты ее держишь так, дурень! Положи, положи на землю! Девчата, бегите скорее к речке, наберите хоть в рот воды, побрызгать нужно на сердешную! В горе, голубушка, держалась, а от радости и умереть может! А ну–ка живее!

Демьян осторожно положил Вивдю на землю. Люди расступились широким кругом. Софронова Домаха сунула кому–то из женщин своего Савку, который вопил благим матом, и принялась отхаживать Вивдю.

— Ну, теперь буржуазии амба! — все кричал и кричал Гречка, ударяя при этом кулаком то себя в грудь, то Демьяна по спине. — Раз в нашем селе объявился герой революции — аврал, под стенку паразитов, и война дворцам!

— Вивдюшка! — наклонился Демьян к жене.

Да, это было ее лицо! Три года не мог точно вспомнить, какое же оно есть, личико любимой молодой жены, — а теперь вот видит: именно такой он ее и представлял себе.

Только сильно осунулась и такая бледная–бледная, словно прозрачная, просто насквозь светится…

Демьян еще не знал, что лицо любимой в разлуке всегда как бы тускнеет, такие знакомые, дорогие черты как бы окутываются туманом и стираются — вечная мука для всех влюбленных в годину разлуки, — и три года горько упрекал себя, что забыл, как выглядит любимая; уж не утратил ли он ее любовь или же она его?

Нет, нет! Именно такой он и видел ее все время — в солдатские ночи, в окопах, на часах, под пулями в бою.

— Вивдюшка! Милая! Опомнись!

Девчата подбегали одна за другой и брызгали Вивде на грудь, на лицо. Бабы мочили платки и прикладывали ей к вискам, под сердце.

И Вивдя открыла глаза.

— Смотрит, смотрит! Уже смотрит! — покатилось в толпе. Вивдя смотрела. И видела Демьяна. Глаза Демьяна были близко–близко от ее глаз. Минутку она еще не могла ничего сообразить: глаза ее сначала уставились в одну точку, потом беспокойно забегали — и взгляд ожил. А со взглядом возвратились и силы. Вивдя порывисто села.

— Уже села! Уже сидит! — загудели в толпе.

Демьян протянул к ней руки, но она уже вскочила сама и сразу же бросилась снова Демьяну на грудь.

— Ура! — завопил Тимофей Гречка, и вслед за ним закричали «ура» все находившиеся в толпе молодые парни.

— Солдату Демьяну Нечипоруку, гвардейцу и гренадеру, герою революции — ура!

Это «ура» казалось, затопило весь свет. А Вивдя прижималась, тянулась к Демьяну, припала к его груди, прятала лицо в плечо, целовала руки, в губы целовала. С тех пор как свет стоит, такого еще не видывали в селе, чтобы при людях да так прижималась молодица, пускай и к законному мужу! Чтоб так вот при людях миловаться, да еще и — стыд какой! — целоваться…

Но ведь с тех пор как свет стоит, еще не было такой страшной войны, не было и революции, и герой революции еще никогда не появлялся с того света. А солдатке, к тому же и молодке героя революции, пускай все будет дозволено!

И люди радовались, доброжелательно подзуживали или стыдливо отворачивались. Девчата всхлипывали, бабы голосили.

А Вивдя, прижав Демьянову шею так, что он уже не мог и дохнуть, прошептала ему потихоньку на ухо:

— Демьянчик! Ребеночка от тебя хочу…

И второй раз за эти короткие минуты почувствовал солдат Демьян, что он уже ничего не ощущает, что ноги его немеют, и всего его словно пронизывает током, и кажется, что под ним прогибается сама земля.

8

Потом уже пошли, как и полагается, приветствия. Люди подходили по одному и пожимали Демьяну руку: Гречка, кузнец Велигура, батрак мироеда Омельяненко — Омелько, дед Онуфрий Маланчук — сейчас он очень хорошо все слышал; подходили и такие, которых Демьян сразу и не узнавал: школьный учитель Дормидонт Дормидонтович Крестовоздвиженский, поповский сынок, семинарист Агафангел Дудка; подходили и вовсе незнакомые, чужие, вообще не нашего народа люди: австрияки–пленные из рабочего постоя в экономии, капрал Олексюк. Словом, десятки, а может, и сотни людей, — добрых полчаса ушло на рукопожатия. Под конец подошел и сам Омельяненко, сначала он держался в сторонке, степенно, как и надлежит в селе человеку почтенному, зажиточному. Подошел, сказал: «Доброго здоровья и счастливого прибытия». И уже только после этого, последним, протиснулся к брату и Софрон.

Братья, как и надлежит по–крестьянскому, поздоровались без нежностей:

— Здорво, брат Демьян! С счастливый прибытием!

— Здорво, брат Софрон!

Вивдя стояла рядом с Демьяном, крепко уцепившись рукой за его плечи, словно боялась, чтобы снова у нее не отняли мужа, — уже розовая, расцветшая, пышная, и всем кланялась в пояс, всех благодарила, будто это именно ее и приветствовали с прибытием в село или будто это она в своем доме принимала гостей и приглашала к столу.

— А где же батько? — всполошился Демьян. — Батька Авксентия Опанасовича не вижу? Они дома меня ждут? Здоровы ли?

Отвечала сразу вся толпа:

— Да ведь дядька Авксентий, Авксентий Опанасович, еще на рассвете в Киев подался поездом — у него же теперь, как у члена Центральной рады, бесплатный проезд в вагоне! За тобой же и поехал, чтобы забрать из тюрьмы как только слух пошел, что стрелять не будут! Разминулись, выходит, ай–яй–яй! Обратный поезд только вечером будет, поздно!

Демьян на мгновение помрачнел. Занесла же нелегкая старика в эту дурацкую Центральную раду! Попервоначалу, как только услышал об этом, то ничего, даже гордился: как же — простого мужика да в самую что ни на есть в верховную власть! А потом, в тюрьме уже, как просветился, пролетарскую науку прошел, с Дзевалтовским обо всем на свете наговорился — осознал Демьян, что трудящемуся человеку лучше в эту Центральную раду и не соваться: национализм–сепаратизм супротив пролетарского интернационализма и такую же позицию о земле и заводах занимает, как и Временное правительство, клонится и туда и сюда, а более всего — к буржуазии. Так и Крыленко, пока его не выпустили из капонира, говорил, так доказывал и солдат Королевич. Но уж больно хотелось увидеть родного батька! А ведь Демьяну утром нужно спешить на станцию, а затем разыскивать полк: он теперь, согласно дислокации, расквартирован где–то под станцией Жмеринкой. Демьян крепче прижал Вивдю: бедняжка, она еще и не знает, что всего лишь одна ночь досталась им, чтоб наговориться обо всем, наплакаться и насмотреться друг на дружку. Одно лишь утешение, что не на позиции идти Демьяну, а на постой.