Но монахи, хотя и «в небеси», недолго правили свою тризну. По льду Днепра, там, где он не был еще разбит снарядами, петляя, перебежками, двигалась цепь — в лоб на Набережную, Аскольдову могилу и лаврский Провал. То был отряд авиапарковцев — несколько сот русских солдат, которых месяц тому назад ночью, внезапно Мельник с Наркисом и бароном Нольде голыми, босыми, в запломбированных вагонах выслали за пределы Украины, в Россию. Авиапарковцы доехали лишь до хутора Михайловского, там кое–как обмундировались, взяли оружие из присланного Лениным тульского запаса и двинулись из Брянских лесов назад, в родной Киев: отбивать!

Авангардом наступления одолевали они теперь ледовый покров Днепра — где проваливались, где тонули в полыньях, но шли и шли: солдаты, слесари, техники и пилоты. С ними шел и отряд донецких шахтеров, приданный им из группы войск Муравьева. Не доехал киевский молодой шахтер Харитон Киенко до своей «Марии–бис» на Донбасс, — так донецкие подземные братья сами пришли к нему. И выходили теперь как раз к тому месту, где сложил голову донецкий рабочий Харитон, в Аносовский парк, святой и злокозненной лавре в обход.

Авиапарковцы и донецкие шахтеры ворвались в монастырское подворье снизу, от петровской стены.

В это время меткий канонир артиллерийской базы Коцюбинского угодил под самый купол лаврской колокольни. Колокольня устояла, лишь слегка покорежило золотую луковицу, но пулеметы под нею замолкли. Патлатое воинство переселилось в «райские кущи».

— Отставить! — приказал Коцюбинский канониру. — Достаточно. Больше по территории лавры ни одного выстрела…

Канонир посмотрел на него удивленно:

— Товарищ главнокомандующий народный секретарь! Так ведь как раз, видите, пристрелялся в самую точку! Теперь я от этого поповского курятника щепки не оставлю: религия же опиум для народа!..

— Религия — опиум, — согласился Юрий, — но здания монастыря и все церковное убранство — государственное достояние, исторические ценности, не имеющие себе равных! Должны сохранить…

— Понятно! — несколько разочарованно проговорил канонир. — Есть сохранить историческую ценность опиума для народа!..

Боженко, который в октябрьских боях из пехотинца превратился было в кавалериста, теперь овладел еще одной военной специальностью: той же артиллерией. На переезде под Киевом–вторым гайдамаки выставили полевую трехдюймовку и сильно допекали шрапнелью — и балтийцам с левого фланга и черноморцам с правого. По сути, этой пушечкой они расклинили сплошную матросскую лаву. Василий Назарович не мог этого снести. Кликнув своих «с Бульонной и Прозоровской, которые еще живые!» он, укрываясь за надгробиями Байкова кладбища, двинулся через Комскую на переезд. Гайдамацких пушкарей было в два раза больше, однако Василии Назарович их порубил и кинулся к пушечке — выбить замок и закинуть к чертям собачьим! Но возле пушки оказалось два полных комплекта снарядов, и Василию Назаровичу стало жалко государственного добра: не пропадать же на «холостяка» огневому припасу.

— Хлопцы! — подал команду Боженко. — Были пешие, сидели на конях, айда теперь самим впрягаться!

Бойцы–красногвардейцы захохотали.

— Ржание — отставить! — вспыхнул Боженко. — А ну!..

Он поплевал на руки и взялся за железные спицы.

Так и покатила пушечка жерлом вперед, с переезда на Ямскую, а там — к углу Дьяковской. За ней подкатывали и снарядные ящики.

На углу Дьяковской Боженко приказал остановиться, огляделся, повернул жерло на Бульонную и пальнул. Картечь обрушилась заставе «вильных козаков» на голову. Они бросились назад, к Лыбедской.

— Наша берет! — отметил Василий Назарович. — А ну, хлопчики, поддадим еще!..

Пушечку подкатили к углу Лыбедской.

— Пли!

«Вильные козаки» отбежали еще назад, на угол Лыбедско–Владимирской.

Василию Назаровичу понравилось. Однако уходить с Бульонной было жалко: вон же в полсотне шагов и бывший домашний очаг — может, вернулась на родное пепелище «мадама»? И могилка хлопчика Ростика там…

— Эх, за жизнь товарища поручика, за обиду моей «мадамы» — давай, хлопцы, еще!

Подкатили еще. И стрельнули.

Так, квартал за кварталом — опять те же самые, которые только третьего дня пришлось отдать. — Боженко продвигался вперед, к Владимирскому базару: стрельнет картечью, потарахтит немного из пулемета, пощелкает винтовками — и дальше, за угол, еще один квартал. Наконец и Васильковская! Тут уже надо было действовать осмотрительнее и бить только из укрытия: гайдамаки и «вильные козаки» были и справа и слева. Василий Назарович приказал закатить пушечку в вестибюль синематографа «Феро», двери и окна высадить к чертям собачьим, жерло орудия выставил из–за щита с анонсом «Спешите видеть! Гвоздь сезона! Завтра «Сильный человек», по роману Пшибышевского! Режиссер Мейерхольд, в главных ролях Жданова и Хохлов!» и открыл пальбу налево и направо.

Черноморцы и балтийцы снова сомкнулись.

А «Свобода или смерть!» от вокзала гвоздила и гвоздила.

В орудийной башне бронепоезда уже сидел и корректировщик — из железнодорожников — «движенцев»: его матросы–артиллеристы раздобыли, чтоб указывал, куда стрелять, а куда не стоит. Решили так: по домам, где люди живут, не целить, наводку делать только по учреждениям Центральной рады. Попали на Банковую — в генеральный секретариат военных дел, попали в генеральный внутренних — на Фундуклеевской, иностранных дел — на Терещенковской…

— Сколько тут у вас еще к черту лысому этих генеральных? — ругался канонир. — Так и снарядов не хватит!

— А вон там, — показал рукой корректировщик–железнодорожник, — между Никольско–Ботанической и Караваевской…

— Где, где?

— Ближе к университету, каменный дом, видишь?

— Который, который? Тут же их до дьявола! Никакого горизонта!..

— Ну, ближе вон того большого сада, Ботанического, на фоне веток как раз торчит, в два этажа, — видишь?

— Не вижу! Все они в два этажа…

— Да тот, что чуть левее пожарной каланчи!

— Ага–a! Вижу! Ну и что?

— Самого председателя Центральной рады домишко! Перед войной он себе на Бибиковском новый поставил, пятиэтажный, сто тысяч, говорят, всадил! Теперь на квартирную плату и проживает себе в том особнячке старичок, профессор Грушевский…

— Сам Грушевский?! — канонир торопливо завертел сектор, направляя жерло пушки. — Тот самый Грушевский?

— Да, Грушевский! Усадьба Грушевских. Там еще два или три флигеля — двухэтажный, одноэтажный…

Бум!.. Бум!..

Со второго выстрела снаряд с бронепоезда «Слава Украине!», переименованного теперь в «Свобода или смерть!», угодил в крышу дома профессора Грушевского.

Канонир открывал другой ящик — снаряды с синими головками.

— Я ему, суке, еще и огонька подкину!

Канонир загнал в магазин зажигательный снаряд и дал еще один выстрел по дому Грушевского.

Дым клубами завихрился над усадьбой. Дом Грушевского запылал…

А в окопах Царского сада засели сечевики, «черные гайдамаки» и «вильные козаки». Они отстреливались от красногвардейцев, рвавшихся по откосу от Аскольдовой могилы. Окопы шли в три ряда: по верху, над «Шато де флер», и слева над кручей до самого Купеческого. Это были окопы на совесть, старые, выкопанные еще в октябрьские дни: здесь тогда сидели «ударники» и юнкера, защищая штаб генерала Квецинского и власть Временного правительства. И на них наступали арсенальцы. А Петлюра в то время сидел в кабинете генерала Квецинского и соображал: откуда ветер дует и к которой из сторон ему приклониться? Арсенальцы умирали в рукопашном бою, гибли и «ударники» да юнкера в окопах Царского сада, а Петлюра сидел, ерзал на стуле и раздумывал, и примерялся…

Примерялся, прикидывал, раздумывал он и сейчас — только на этот раз в «Шато», именно там, где находился тогда боевой штаб всероссийской контрреволюции.

Куда податься?.. Податься было некуда!.. А мечты и вожделения?.. Ведь такие рисовались розовые перспективы… Полководец… глава правительства, первый человек в государстве… Сын кабыштанского возчика и пономаря — Наполеон!.. Хвост собачий, а не Наполеон…