Он продолжал смотреть на продвижение ниточки вражеской конницы — с завистью и сердито, а в голове его вертелись совсем неуместные мысли: вспоминал Полтавскую битву, царя Петра, шведского короля Карла Двенадцатого: «…полки ряды свои сомкнули, в кустах рассыпались стрелки, катятся ядра, свищут пули, нависли хладные штыки… Сыны любимые победы, сквозь огнь окопов рвутся шведы, волнуясь, конница летит…» Конница! Ах, черт, кабы кони!..
Из зарослей камыша и лозы, ломая сушняк, вышли два красногвардейца. Их Примаков посылал к реке — разведать, как там лед, можно ли переходить речку напрямик или надо штурмовать мост?
— Ну как?
— Лед крепкий, — сообщили разведчики, — не прогибается, вершка три–четыре будет. Можно идти…
— Ну вот! — обрадовался унтер. — А я что говорил. Разведали и они лед, ну и опасаются, что через речку пойдем. Вот и выкинули первую линию к самому берегу… А пехоты у них больше нету.
— Верно! — поддержал и Гречка. — Твоя правда! Глядите, глядите! Слезают с коней!
Гайдамаки и верно остановились и стали спешиваться. Лошадей они тут же ножнами шашек отгоняли прочь. Вымуштрованные скакуны послушно поворачивали и рысцой трусили назад. Они собирались по два, по три — группками, затем табунок их погонят на постой…
И вдруг Примакова пронзила мысль — смелая, отчаянная, даже нахальная, — и у него прямо захолодело в груди от собственной дерзости.
— Хлопцы! А вы верхом умеете?
— Что? — не понял Гречка.
— Случалось, — отозвался унтер. — В жизни чего не бывало. В кавалерии никогда не служил, однако до солдатчины на селе доводилось гонять коней в ночное. Правда, скакали охлябь, без седла…
Красногвардейцы–харьковчане, рабочие, люди сроду городские, покачали головами: нет, не умеем.
— И я никогда не ездил, — признался Примаков. — Однако ж… не святые горшки обжигают, а? Почему бы и нам не стать… кавалеристами?..
Он сразу повеселел, в глазах загорелись огоньки азарта, озорства.
— Кто мы такие? — обратился он к Гречке, унтеру и двум красногвардейцам. — Красные казаки. А казак — он же верхом должен быть! Какой же это казак — пеший?.. Ты как думаешь, матрос? Матросы, я слышал, все славные кавалеристы?
— Коли надо… — Гречка повел плечом, — так что ж… В ночное табун графа Шембека доводилось гонять…
Примаков подтянул амуницию на кожаной куртке, уперся в бока:
— Словом, сядем, хлопцы, на гайдамацких коней и станем кавалеристами! Идея?
— Идея, оно конечно, идея, — согласился унтер. — Только ж кони, они не идея, их в руках надо держать. А они ж — там, а мы, действительно, тут…
— А мы их себе возьмем… раз гайдамакам они не нужны!
Примаков засмеялся и подышал на озябшие пальцы: мороз был градусом двадцать. Лицо его вдруг стало сосредоточенно, глаза глядели остро и пристально, но — не на то, что было здесь, перед ним, а куда–то туда, вдаль — в мечту.
— Словом… оформляй, унтер, такой приказ…
Унтер, как военный специалист, пока еще переводил бойцам на язык солдатской словесности приказы неискушенного командира.
— Все четыре пулемета открывают огонь по гнездам пехоты; две сотни винтовок поддерживают их шквальным огнем; две сотни остаются в резерве… А в это время…
Матрос Гречка, топивший в Черном море «Гебена» и «Бреслау», усатый унтер, что три года отсидел в окопах на позициях, да двое красногвардейцев, харьковские слесари, слушали, ошеломленные и сбитые с толку: пришли завоевывать Полтаву и уничтожать контру, а пойдут захватывать конский табун из–под гайдамаков…
Через полчаса, под прикрытием четырех пулеметов и двухсот винтовок две сотни «червонцев» вышли на левый берег и прижали к земле на правом берегу спешенных гайдамаков; две сотни кинулись по льду через речку — в штыки; и еще две сотни — кулаком — рванули на ту сторону, табуну гайдамацких лошадей наперерез.
За полчаса эта «подготовительная» операция была закончена. Две сотни красных казаков — кто из бывших кавалеристов, кто только гонял помещичьи табуны в ночное, а кто и вообще впервые сел на коня — врубались в тесные улочки полтавских окраин: Рогозного, Панянки, Кривохаток. Собственно говоря, не врубались, а встреливались и вкалывались, потому что шашек казаки еще не имели и либо стреляли с седла, либо — с седла же — кололи штыком. В кавалерийском уставе такая операция действительно не предусмотрена. Впереди скакал сам командир полка красных конников Виталий Примаков и стрелял из нагана. Он проскакал и прострелял Полтаву насквозь — через Некрасовку, Зеньковку, Юровку, Терновщину — до самого поля славного исторического сражения, редутов Полтавской битвы.
Итак, червоные козаки сели на коней и отныне стали красной кавалерией.
А за ними, под холмами над Ворсклой, в Щепиловке и Кобыштанах остальные «червонцы» — пока еще пехота — расправлялись с деморализованными, охваченными паникой гайдамаками.
4
Для Полтавы это был знаменательный день.
Знаменательным этот день был и для всей Украинской республики. Вслед за червонным козачеством — первой регулярной частью Украинской советской армии, овладевшей городом во взаимодействии с русскими красногвардейскими отрядами, брошенными из Харькова Антоновым–Овсеенко, — подошли и донецко–криворожские шахтеры и красногвардейцы Екатеринослава, которые громили калединских казаков и корниловские офицерские полки, а теперь, по приказу Ленина, шли на помощь с юга, через Константиноград. Таким образом, произошло объединение вооруженных сил и начинался боевой поход на столицу Украины.
Коцюбинский и Муравьев встретились на вокзале.
Это тоже была знаменательная встреча!
Коцюбинский вошел в Полтаву с боем — на бронепоезде люботинских железнодорожников.
Муравьев прибыл с эшелоном штаба — в шести роскошных салон–вагонах управления Северо–Донецкой Екатерининской железной дороги.
Когда под вечер, отогнав гайдамаков под Абазовку, бронепоезд Коцюбинского вернулся на станцию Полтава, на территории железной дороги уже зажглись фонари и на перроне вокзала стояли на постах десятка два бравых матросов Балтийского флота: бескозырки набекрень, чубы по ветру, широченные клеши, тельняшки под распахнутыми бушлатами — даром что мороз был трескучий, ниже двадцати градусов.
Появление закоптелого, со свернутой вражеским снарядом башней бронепоезда матросы приветствовали громовым «ура». Боевой экипаж бронепоезда ответил радостными кликами. И люботинские слесари и балтийские моряки стали шваркать шапками оземь и обниматься.
Юрий тоже был растроган. Не в одиночку шел в бой против националистической контрреволюции украинский народ! Вот его братья по классу, русские пролетарии пришли ему на помощь — чтоб добывать победу сообща, рядом обливаясь кровью в бою.
— А почему такой парад? — перецеловавшись наконец со всеми, кивнул Коцюбинский на ярко освещенные окна зала первого класса.
— Главком Муравьев ужинают! — молодецки откликнулись морячки: что гульба, что сеча — доброе угощение, или добрый бой — были для матросской вольницы лучшими, достойными и уважения и зависти часами человеческой жизни.
— Победу главком спрыскивает!
— Крещение празднует!
— А так оно и есть, чтоб вы знали: попы воду святят, а мы — буржуйскую кровь!..
Меж тем на веселый гомон из дверей вокзала высыпало еще с полсотни матросов и красногвардейцев.
Юрий никогда не любил митинговых речей и вообще избегал пышных слов, а тут ему до смерти захотелось сказать речь: он был в приподнятом настроении после боя, взволнован этим — символическим, если хотите, — братанием с прибывшими петроградцами и кронштадтцами. Он встал в люке бронепоезда и заговорил:
— Товарищи! Не сегодня, а еще в октябрьские дни, на баррикадах пролетарской революции, начался наш общий путь борьбы за победу социализма! Но сегодня вы, сыны русского народа, пришли на помощь народу украинскому, восставшему против украинской контрреволюции. А завтра — если будет в том нужда — и мы, сыны народа украинского, поможем Советской России. И этим сказано все, товарищи! Исторический путь у наших народов общий, мы с вами братья по классу, и цель у нас одна: мировая революция, коммунизм на земле! И никогда никакой враг не заставит нас с вами свернуть с нашего пути и не сломит нашего единства: и горе, и радость, и победа, и даже поражение — если и его придется испытать — только еще крепче сплотят нас!.. Слава же партии большевиков, поднявшей нас на последний и решительный бой и указывающей нам путь в борьбе! Спасибо вам, что пришли, да здравствует товарищ Ульянов–Ленин, приславший вас сюда!..
