И вот между Юрием Коцюбинским и Виталием Примаковым, друзьями с малых лет, а теперь — руководителем по военным делам первого украинского советского правительства и руководителем массово–агитационной работы в масштабах целой республики, — произошел такой разговор.

— Виталий, — сказал Коцюбинский, — ты дорвался–таки до своего любимого дела: каждый день печатаешь статьи, фельетоны, а то и стихи в газете. Да и речей на митингам произносишь в день штук пять. Видно, наша «школа красноречия» пошла тебе на пользу, но…

«Школу красноречия» Коцюбинский с Примаковым организовали еще в четвертом классе гимназии — чтоб совершенствоваться в ораторском искусстве и овладевать «литературным стилем». Позднее, в пятом классе, кружковцы–гимназисты уже изучали «Капитал» и «Коммунистический манифест». В шестом уже руководили подпольными революционными кружками на черниговских фабриках.

— Но пойми, Витька, жизнь требует от нас другого…

— А чего именно? — полюбопытствовал Виталий. Напоминание, о детской игре в «школу красноречия» его задело, и потому он поспешил и сам подкусить: — Вижу, что тебе «школа красноречия» на пользу не пошла: не умеешь членораздельно высказаться и точно изложить свою мысль.

На подшучивание Виталия Юрий внимании не обратил.

— Дело обстоит сейчас чрезвычайно серьезно: если не обезвредим частей Центральной рады, то…

— Понятно, — прервал Примаков: он не любил долгих разглагольствований. — Сегодня же начинаю организовывать группы агитаторов, которые разошлю по всей Украине в воинские части Центральной рады. Что касается украинских частей здесь, в Харькове, то мне посчастливилось уже распропагандировать один курень…

— Один курень! Пропаганда!.. Нам надо их разоружить! И возможно скорее!

— А если они… сами себя разоружат?

— Это шутка? Поверь, сейчас она неуместна.

— Нет, не шутка! И… неуместно то, что ты не можешь этого понять: распропагандированная сотня разоружает остальные сотни в полку.

— Соблазнительно, но… — Коцюбинский иронически улыбнулся, однако тут же недоверчиво спросил: — А какой ты имеешь в виду курень?

— Третий курень бывшего Двадцать восьмого полка — сейчас он именует себя «Второй украинский». Выступал в том курене раза три. Настроения большевистские. Подружился с несколькими казаками — наши, черниговские; есть и из моих Шуманов, даже учились у отца в школе.

Коцюбинский развел руками.

— Второй украинский! Но ведь это же оплот всего радовского гарнизона! Первый и второй курени укомплектованы исключительно офицерами! По корниловскому принципу: офицер стань солдатом — и гидру революции мы раздавим! Цвет белой гвардии!

— Вот именно! — повторил с ударением Примаков. — Белая гвардия. Первый и второй курени — одни офицеры. Третий — одни рядовые. Вот мы и имеем противопоставление классов…

— Но ведь курени в этом полку батальонного состава: по пятьсот и больше штыков!

— A разве плохо, если, разоружив и обезвредив тысячу офицеров, мы получим большевизированную часть из пятисот солдат? При помощи этого батальона разоружим Чигиринский полк — еще тысячу человек. А затем — артиллерийский запасный дивизион, автоброневое отделение, ополченские дружины и команды выздоравливающих… Тысяч тридцать всего наберется. А?

Примаков улыбался все шире и шире — весело и хитро. Юрию хорошо известна была эта улыбка друга с малых лет. Так улыбался Виталий, когда выдумывал какую–нибудь каверзу. Пускай каверза была сомнительная, но сам в себе он ничуть не сомневался.

Юрий смотрел на Виталия хмуро и недоверчиво… Заманчива была идея Примакова, однако же… сомнительна да и риск слишком велик. Справиться ли с такой задачей этому… девятнадцатилетнему юноше?

А впрочем, Юрию самому было двадцать.

А республике, которой им предстояло руководить, шел всего второй день.

Юрий тоже улыбнулся.

— Витька — подмигнул он, и в глазах его заблестели лукавые искорки. — А может, и правда попытаться? А?

3

Операция была исключительно важная, но чрезвычайно рискованная, а по характеру даже авантюристическая: Примаков решил действовать самолично один.

Товарищам он аргументировал это так:

— Действие рождает противодействие — так сказал, кажется, Карл Маркс. Если сунуться целым отрядим, могут возникнуть недоразумения: вооруженные люди не любят, когда их хотят разоружать. И, таким образом, может произойти напрасное кровопролитие. А меня третий курень хорошо знает, даже несколько приятелей себе там завел…

Примаков убеждал страстно, и коммунисты начали склоняться: обстоятельства были весьма сложные, а в сложных обстоятельствах иной раз действительно лучшим бывает… самый парадоксальный, даже фантастический ход.

Помог и Коцюбинский. Юрий тоже поддерживал примаковский, как будто бы нереальный план разоружения. Он знал: раз Виталий настаивает, значит, у нет есть для этого основания. Кроме того, Коцюбинский заранее решил: тайком, чтобы об этом не узнал Примаков, направить следом за ним группу вооруженных товарищей и самому принять над ними командование. Они укроются где–нибудь поблизости и будут наготове, чтоб прийти Виталию на помощь, если дело обернется худо.

Примаков согласился взять с собой только одного человека: «чтоб было у кого прикурить!» — весело пояснил он. И выбор его пал на матроса Тимофея Гречку. Во–первых, на съезд Советов Гречку делегировали крестьяне, а казаки третьего куреня были, как один, сельские, да многие из тех самых мест, что и Гречка. Во–вторых, Примакову понравилось, как матрос явился в мандатную комиссию съезда. Он протянул свой мандат, стал «смирно» и доложил:

— Прибыл во исполнение приказа; рапортую: декрет про землю наша голытьба взялась было выполнять, так черная сотня и белая гвардия — бей их огонь из ста двадцати орудий! — не дали: раненых семь, один убитый!..

При этом Гречка смахнул слезу, хлюпнул носом, застеснялся своей неуместной для матроса чувствительности и счел нужным сказать в оправдание:

— Потому как дружок сызмалу… Герой–фронтовик… Доблестно прикрывал своим телом революцию, пока, мы все деру давали…

Словом, Виталию пришелся по душе горячий и мягкий сердцем матрос. К морякам Виталий вообще питал слабость. «Если не выйдет из меня писателя, — решил он еще подростком, — стану матросом, пущусь в океан, покорять стихии и открывать новые земли».

Вот так вдвоем — Примаков и Гречка — и отправились они на выполнение операции, как только стемнело. Путь их лежал через речку Липань к Московским казармам.

По дороге Виталий коротко изложил Гречке свой план.

— Звать тебя Тимофеем?

— Тимофеем.

— А меня Виталием. Так вот, Тимофей: разоружать казаков нам ни к чему — свои хлопцы, сельская голытьба, вроде как ты. Заведем с ними душевный разговор: я скажу, и ты слово подкинешь: спросит — я им отвечу, а ты добавишь от себя. Думка, у нас такая: создала Центральная рада себе войско «вильных козаков», а мы из них должны сделать наше, большевистское червоное козачество. Уясняешь?

— Уясняю, так точно.

— Только наших хлопцев там — один третий курень, а первый и второй — черная сотня, белая гвардия, контра. Очевидно, придется–таки нашим червоным козакам те две сотни сразу разоружить. Как? Кто его знает. Как подскажет обстановка на месте. Действовать надо будет решительно. Ясно?

— Так точно.

— Ты коммунист, товарищ Гречка?

— Никак нет… — Гречка подумал минутку и добавил: — Пробовал себя к разным партиям определить, потому искал — где народ; украинские эсеры звали, в анархисты примеривался вписаться. Так фертики же всё! И про землю крестьянам ничего толком не говорят… Думка у меня такая: как нарежем мужикам земли, установим мир и тот социализм, так и подамся в коммунисты.

В казармах светилось: полк только еще готовился ко сну. Часовой у ворот свободно пропустил Примакова: караул сегодня нес третий курень. Только спросил про Гречку:

— А это что еще за цаца такая — в клешах и ободранном бушлате?

— Матрос, не видишь, что ли? Мореплаватель революции! — весело ответил Примаков. — Прибыл с флота передать придет землякам, сам — из наших мест.