3

Снова у входных дверей зацарапал ключ — он никак не попадал в замочную скважину, потом наконец замок щелкнул, и дверь, захлопнувшись, грохнула так, что задрожали стены.

— Александр! — констатировала Марина.

Она порывисто села. В прихожей сразу стало шумно: шаркали подошвы, бренчали шпоры, что–то упало — верно, щетка с подзеркальника, и послышались невнятные проклятия.

— Пьян, как всегда! — с отвращением прошептала Марина. — Один, а точно целая рота солдат…

Александр Драгомирецкий между тем уже насвистывал веселые куплеты, передвигаясь по прихожей на ощупь вдоль стены: то ли забыл зажечь электричество, то ли не держался на ногах с перепоя. Вот его рука нащупала дверь в Маринину комнату. Но прежде, нежели он успел нажать ручку и отворить, Марина вскочила с дивана, бросилась к двери и мигом накинула крючок. Дверь тряхнуло, но крючок крепко сидел в петле.

— Отвори! — крикнул Александр. — Слышишь, ты же не спишь: у тебя свет, я вижу…

— Что тебе нужно?

— Поговорить хочу…

— Отстань. Я уже в постели…

— П… по… говорить хочу с родной… сссс… сестрою, — пьяно захныкал Александр. — Отвести д… душу…

— Я уже сплю.

Марина протянула руку и щелкнула выключателем. Комнату укрыла тьма. Минутку Александр молчал, только сопел — там, в прихожей, полоска света из–под двери погасла и он, очевидно, раздумывал, что делать дальше.

— Ну! — нетерпеливо лягнул он ногою дверь. — Открой!

— Уходи сейчас же прочь, пьянчуга!

— Дура, дурища! Репаная Гапка!.. Я тебе завтра патлы повыдергаю!.. Размалюю твою… мордопысню… Железяку на пузяку — геп!..

Пьяно икнув, Александр еще раз в сердцах ткнул дверь ногой и, спотыкаясь, двинулся в другую сторону — к стене напротив. Снова что–то упало на пол — слышно было, как он шарит руками, нащупывая дверь в столовую и ругаясь вполголоса.

Марина отошла от двери и тяжело упала на диван.

Теперь в темную комнату, словно украдкой, входило окно: сперва это была чуть брызжущая сероватая муть, потом она стала яснее и на ней крестом обозначилась оконная рама, а вот стали видны и голые ветки, что под порывами ветра то приникали к стеклу, то выпрямлялись.

Темна осенняя ночь, но глаза уже привыкли к темноте — и Флегонт видел: Марина лежит ничком, зарывшись лицом в подушку.

— Ты плачешь, Маринка? — прошептал Флегонт, склоняясь над нею.

Марина молчала. Потом ответила сухо:

— Нет. Буду я еще плакать из–за этого… ничтожества!.. Но так гадко, так обидно…

Флегонту тоже было горько. Сочувствие и нежность переполняли его сердце. Так хотелось чем–нибудь утешить девушку. Обнять бы, прижать к груди, приголубить.

И он бы обнял и приголубил — если б не темно в комнате: обнимать в темноте было как–то… неловко.

Но Марина и сама в эту минуту жаждала сочувствия, доброго слова, дружеской ласки. До того одиноко и неуютно стало вокруг на свете: эта неудовлетворенность происходящим, это крушение общественных идеалов, эти зашатавшиеся гражданские авторитеты… Да и дома, в семье: отец и Ростислав — милые и родные, но разве найдешь у них сочувствие? А тут еще этот гнусный тип — тоже брат…

Марина подвинулась ближе к Флегонту и припала лбом к его руке. Лоб был горячий.

— Ах, Гонта…

— Марина!..

Флегонт наклонился к Марине. Он уже сказал ей «люблю» — тогда на круче над Днепром, а Аносовском парке… Боже мой! Это же было как раз там, где убит — Харитон… Любовь и смерть — на одном и том же месте! Какая судьба выпала их поколению… И с тех пор о любви так ни слова и не было между ними сказано — ведь какие же события! Но сейчас он мог бы снова заговорить о любви. Когда у Марины так горько, так тоскливо на душе. Когда она так нуждается в сочувствии и утешении. Когда ей нужен близкий человек. Когда в слово любви можно вложить всю нежность и всю близость… И он сейчас заговорит, он скажет…

— Марина…

Но Марина как раз подняла голову и приложила ладонь к его губам: из столовой через прихожую долетал голос Александра — он нашел уже дверь, открыл ее и так и бросил открытой. Марина прислушивалась.

— A! Наше вам… поручику крас… красной… гв… гвардии ее большевистского величества… от старшины неньки Украины! Банзай!

Ростислав молчал. Слышно было, как он выскребает ложкой кашу из кастрюльки.

— Имею честь!.. — снова начал ломаться Александр, подождав немного. — Молчите? Не желаете говорить с род… родным братом?

Ростислав молчал. Слышно было, как звякнула ложка о тарелку: Ростислав начал есть.

Загремел стул — Александр, очевидно, споткнулся о ковер на полу. Потом взвизгнули и тяжело заскрипели пружины: он плюхнулся в кресло.

Марина сжала руку Флегонта:

— Мамино кресло… Пьяная свинья!

Из столовой долетел спокойный, но резкий голос Ростислава:

— Встань с маминого кресла!

Пружины снова взвизгнули и застонали.

— Пардон… Извиняюсь, прошу прощения!.. Нечаянно…

Минутку в столовой было тихо — только позвякивал ложка о тарелку, потом Ростислав крикнул:

— Алексашка, что ты делаешь! Зачем целуешь кресло?

Тогда послышались всхлипывания Александра:

— Мамочка моя, мамочка…

— Встань! — крикнул Ростислав.

Александр ползал на коленях, обнимал и целовал кресло покойной мамы.

— Боже! — Марина снова упала головой в подушку.

В столовой послышалась какая–то возня: старший брат, очевидно, отрывал от кресла и подымал с пола младшего — пьяного, в слезах.

— Брось, Александр, — говорил Ростислав. — Да ну же, вставай! Как тебе не стыдно? Ты позоришь и оскорбляешь… память матери.

Потом скрипнул отодвинутый от стола стул и в столовой стало совсем тихо — Александр, очевидно, сел и угомонился. Снова зазвякала ложка о тарелку.

Марина передвинула голову с подушки на руки Флегонта и зарылась лицом в его ладони. Флегонт сидел, боясь шевельнуться.

В столовой зазвучал голос Александра — он уже не заикался:

— Да, я подлец!

Ростислав не ответил. Он продолжал есть.

— Подлец я!.. К неньке Украине перекинулся… пан старшина! Поручик армии его императорского величества… Анна, Георгий…

— Брось, Александр! — тихо обронил Ростислав.

В столовой снова воцарилось молчанье. Потом опять заговорил Александр:

— Однако и ты хорош: в денщиках у этих красножо…

— Александр! — крикнул Ростислав. — Прощу тебя замолчать!

Александр хмыкнул, но умолк.

Через минуту прозвучала еще одна его фраза:

— А впрочем, кажется, я тебя понимаю… А, Ростислав, я понимаю тебя, правда?

Ростислав молчал.

Прошла еще минута, и Александр снова заговорил:

— Сегодня на Дон, к Каледину, выехало и Николаевское училище. Шестьсот юнкеров с полным вооружением… Вчера уехало Александровское. Позавчера — Константиновское… Геть кацапов–юнкеров с нашей неньки Украины! Ррреволюционный генеральный секретарь пан Петлюра высылает к чертям собачьим контрреволюционную кацапню–офицерню…

Ростислав молчал.

— А завтра–послезавтра двинется сводный офицерский эшелон. Все офицеры, кто только пожелает. Запись проводит комендатура. Геть с неньки Украины и из большевистского рая! Правда, только с личным оружием: пистолет и шашка…

Ростислав молчал.

Александр хлопнул ладонью по столу:

— А я думаю: не Петлюра избавляется от кацапов и контрреволюции, а сила и слава русского оружия собирается под рукой атамана Каледина на Дону!

Ростислав молчал.

Стул заскрипел — слышно было, как мягко прозвенели шпоры.

— Чего тебе? — послышался голос Ростислава.

Очевидно, Александр обошел вокруг стола и остановился возле брата.

— Ростислав! — Голос Александра казался совершенно трезвым. — Я тоже уеду, Ростислав.

— Ты ведь не захотел бежать со штабом?

— То — бежать, а то… И одно дело тогда, а другое — теперь…

— Скатертью дорога…

В столовой стало тихо.

Тихо было и в комнате Марины. Марина снова подняла голову и напряженно вслушивалась. Слушал и Флегонт.

— Ростислав! — снова заговорил Александр. — Ты тоже можешь пойти завтра в комендатуру…