— А сколько у нас?

Комиссар Кириенко завопил:

— Я запрещаю отвечать на этот вопрос: это тоже… военная тайна!

— Простите, — улыбнулся Иванов, — но восставший народ не имеет тайн. У нас…

— Запрещаю! — еще громче завопил комиссар.

Но Иванов все–таки успел сказать:

— Сдались три офицерских школы… несколько сот юнкеров…

— А у вас — только мы, десять человек? — насмешливо спросил Картвелишвили.

Юрий Пятаков вскочил со своего места.

— Мы согласны! — крикнул он. — Мы принимаем предложение командования!

Все смотрели на него с удивлением. Но Юрий Пятаков не обращал внимания на осуждающие взгляды товарищей — он слишком волновался. Черт побери, ведь он категорически возражал против восстания! Но раз оно уже произошло и раз… Словом, лучше выйти на волю, пускай и в разгар восстания, которое ты принципиально осудил и продолжаешь осуждать, нежели сидеть здесь, когда вот–вот начнут гвоздить по тебе снарядами из тяжелых орудий.

— Мы согласны! — сказал Юрий Пятаков. — Мы принимаем.

— Нет, мы не согласны! — вскочил Леонид Пятаков. — Мы не принимаем! Обменять десять бойцов на несколько сот — это бессмыслица, это предательство. Ведь мы этим умножаем силы противника. Если обмен, то один на одного. Я категорически против. И я не выйду!

— Я тоже! — крикнул Картвелишвили.

— И я! И я!

Комиссар Кириенко обеспокоенно посмотрел на часы: десять минут, отпущенных на свидание Иванова с заключенными, чтоб парламентер убедился, что они не желают выйти на свободу, — прошли, и время, назначенное этим проклятым ультиматумом, истекает…

— Мы не можем ждать, — крикнул он, — пока вы договоритесь между собой! Мы спрашиваем председателя ревкома: согласны или нет?

— Нет! — снова крикнул Леонид Пятаков.

— Простите, вам известно, что председатель — Пятаков.

— Я и есть Пятаков! — Леонид вышел вперед.

— Леонид! — завопил Юрий. — Это узурпация! Я председатель!

— Ты… был председателем, а теперь… Товарищи! — обратился Леонид к остальным. — Я предлагаю избрать председателем ревкома меня!

Тогда Иванов поднял руку:

— Товарищи, спокойствие… Ты, Юрий, был председателем ревкома раньше, там, на воле. После вашего ареста создан новый ревком. И он избрал нового председателя. Это — я. И я не открываю пленума для перевыборов, Леонид. — Он усмехнулся. — Я не собираюсь отказываться от своих прерогатив.

— Здорово! — крикнули Картвелишвили и Леонид Пятаков.

— Вы не председатель ревкома! — завизжал Кириенко. — Вы только парламентер!

— И парламентер. Как парламентер я пришел с ультиматумом. Как председатель ревкома заявляю: мы принимаем предложение… Спокойно, спокойно! — улыбнулся Иванов Лаврентию и Леониду. — Я имею такие полномочия от революционного комитета. — Он лукаво подмигнул. — И не только потому, что нам дорога ваша жизнь. А потому, что ультиматум предполагает… удовлетворение всех трех пунктов, либо… либо… вот тут уж — военная тайна… — Иванов опять улыбнулся, кивнул на Кириенко и посмотрел на часы. — А впрочем, за меня сейчас скажут свое слово пушки и пулеметы…

Было тридцать две минуты двенадцатого. Две минуты уже прошло после назначенного Ивановым срока демонстративной стрельбы. В чем дело? Почему хлопцы молчат? Что случилось? Неужто стрельба для паники не состоится?

И как раз в эту минуту — совсем близко, может быть в нескольких сотнях метров от здания штаба, — затрещал пулемет, за ним часто, врассыпную, защелкали винтовки, затем — один за другим грохнули взрывы большой силы. Бомбы? Снаряды? Ручные гранаты или артиллерия?

Иванов засмеялся: молодцы ребята, не подкачали!

— Кровь, кровь пролилась! — взвизгнул Юрий Пятаков, хватаясь за голову. Руки у него дрожали, бородка дергалась.

— Ура! — закричал Картвелишвили. — Пускай нам конец, но мы победим!

Леонид Пятаков обнял Иванова.

Комиссар Кириенко, забыв о своей миссии, бросился к выходу из каземата. Боголепов–Южин поспешил за ним. Пулеметов уже рокотало, по меньшей мере, два, а может быть, и двадцать два. Винтовки стреляли вразнобой и залпами. Взрывались гранаты. Казалось, что сквозь стены каземата даже слышно громовое «ура».

Иванов крикнул во весь голос:

— Ультиматум в действии! Восстание продолжается!

Но тут он увидел, что ни комиссара, ни офицера в каземате нет — они остались одни. И тогда он, озираясь на дверь, шепнул товарищам:

— Спокойно, это только демонстрация. Это арсенальские ребята балуются…

Потом, снова вслух, сказал:

— Я думаю, товарищи, мы можем спокойно выйти…

— А… а… охрана? — остановил его Юрий Пятаков. — Они ж нас не выпустят… озверелые офицеры и юнкера… Они нас…

— Они нас рады бы растерзать, — насмешливо подхватил Иванов, — но, будьте покойны, они нас свободно пропустят, еще и пожелают нам спокойной ночи, ибо таков будет приказ, поскольку мы приняли условия обмена.

Он отвернулся от Пятакова и весело сказал, обращаясь ко всем:

— Только перед тем, как выйти, мы еще потребуем выполнения двух остальных пунктов нашего ультиматума: сложить оружие и признать власть Советов. А вот если они заартачатся, что ж… тогда пускай пеняют на себя: тогда уж им не избежать и тяжелой артиллерии.

Товарищи толпой двинулись к выходу из каземата, через широко открытую окованную железом дверь. Навстречу, вниз по ступенькам, уже бежала охрана. Спешил и Боголепов–Южин. Ему, офицеру для особо важных поручений, приказано лично произвести обмен: десять ревкомовцев на пять сотен юнкеров и офицеров.

— Да ведь это же не… законно, это юридически не… — кипятился позади всех Юрий Пятаков. — Это провокация!..

9

А впрочем, демонстративные действия отряда красногвардейцев на углу Левашевской улицы в самом деле кое–кого спровоцировали.

Боженко — он снова разместил свой штаб в Бессарабском крытом рынке, — услышав стрельбу в двух кварталах оттуда на горе, сразу же кликнул своего начальника штаба.

— Ну, Ростислав, — сказал он, — пошли и мы. Слышишь, наши уже с той стороны заходят? Что ж нам, к шапочному разбору? Ударим–ка прямо Кругло–Университетской по штабу в лоб — и амба! Пиши боевой приказ: именем мировой революции приказываю…

Боженко вместе с ливеровцами, соединившись также с отрядом авиапарковцев, которые шли в цепи арсенальцев на крайнем левом фланге, закричали «ура», кинули с десяток гранат — для паники — и бросились в штыки вверх по Кругло–Университетской на штаб.

Стояла темная, безлунная, пасмурная ночь последнего дня октября.

Юнкера и «ударники» с Лютеранской и с кручи над Новыми строениями ответили на «ура» боженковцев огнем пулеметов и карабинов.

В помещении штаба за их спиной в это время была полная неразбериха: офицеры метались из комнаты в комнату, бегали по лестнице вверх и вниз, суетились — все кричали, все вопили, и никто не знал, что делать.

В штабе царила паника. Боголепов–Южин кричал у телефона начальнику вокзала: немедленно эшелон! Потом переключался на другую линию и кричал в автомотобатальон: немедленно машины! Десять, пять, хотя бы одну — для самого командующего!

Штаб принял решение срочно эвакуироваться. Куда? Очевидно, пробиваться в ставку фронта, в Бердичев.

— Тикай! — полетело по Банковой, Левашевской и Лютеранской. — Ходу! Спасайся кто может! Командующий сел в автомобиль и драпанул. Куда? Черт его знает! В направлении Крещатика… Большевики получили подкрепление! Идут крестьяне окрестных сел!.. Идет гвардейский корпус из Винницы … Идет весь восставший фронт! Весь мир идет против нас!.. Кажется, выступили и войска Центральной рады. Но — против нас. Наших бьют! Спасайся, кто в бога верует!

Лязг оружия, бросаемого на мостовую, топот ног в паническом беге, проклятия и матюки, мужской плач и пьяные выкрики носились в этот час над кварталами и улицами Киева.

Верные Временному правительству войска бежали.

Куда?

Они не знали сами. Разве разберешь, куда, когда темень, когда ночь?

Куда глаза глядят, только бы подальше от страшилища — восставшего за свою свободу и свою правду народа.