На углу Бибиковского и Владимирской стояла застава: гвардия Центральной рады, сечевики полковника Коновальца.
Узнав, что идет парламентер от восставших, молодчики в мазепинках решили тут же на месте его расстрелять — во славу неньки Украины и на страх всем ее вороженькам.
— Московский холуй!.. Руби ему, хлопцы, ноги и руки… На кол его!.. Наматывай кишки на штык!.. Пся его мать…
— Я парламентер и иду к председателю Центральной рады. Прошу вызвать вашего начальника.
— Куренного сюда!.. Пана чотаря Мельника!.. — закричали отдельные голоса.
Но другие, те, что поближе, наступали и грозили:
— Зачем чотаря или куренного? Сами управимся!.. Большевистский агент! Уж не тот ли, что склонил богдановцев на измену?
Догадка была небезосновательной: как раз Затонский выступал в Богдановском полку на митинге, как раз после того, как он разъяснил им смысл происходящих событий, две сотни богдановцев присоединились к восставшим.
— Пристрелить этого москаля! Нет, канчуками!..
Затонский подумал, что, пока придет начальник, угрозы, чего доброго, будут приведены в исполнение, так что надо, елико возможно, протянуть время.
Он поправил очки и приготовился произнести речь. Или хотя бы завязать дискуссию. Для начала он сказал:
— Вы ошибетесь, панове–товарищи! Я не великоросс, или, как вы презрительно и отнюдь не доброжелательно говорите — москаль, а такой же украинец, как вы…
— Брешет! — крикнул кто–то, хотя украинская речь парламентера уже произвела впечатление: кое–кто примолк.
— И, как видите, я, украинец, являюсь парламентером от революционного комитета. Так что вы, хлопцы, имеете дело с восстанием именно украинского народа. Не без того, что в восстании этом принимают участие люди и другие национальностей, ибо классовая борьба интернациональна, она — против помещиков и буржуазии.
— Да что с ним говорить! Заткнуть ему глотку! Большевистскую агитацию тут разводит!..
В это время среди стрельцов, толпой окруживших Затонского, пробежал шелест, они подтягивались по форме, щелкали каблуками:
— Пан чотарь!
В свете фонаря «летучая мышь», который держал стрелец, Затонский увидел начальника, приближавшегося к их группе. Это был статный худощавый молодой человек — с чудной, точно нарочно приклеенной к юному лицу русой бородкой.
Вокруг Затонского сразу образовалась пустота, и начальник шагнул ближе. Он приложил руку к козырьку — два пальца, как в австрийской армии, и вежливо отрекомендовался:
— Комендант охраны, начальник штаба куреня украинских «сечевых стрельцов» чотарь Андрей Мельник. С кем имею честь?
Затонский ответил.
— У пана–товарища есть легитимация [6]?
— Никакой. — Затонский улыбнулся. — Бой! Какие тут могут быть легитимации?
— Это верно! — вежливо согласился чотарь Мельник и тоже улыбнулся.
— И прошу вас, — настойчиво сказал Затонский, — не мешкать: во время боевых действий важна каждая минута…
— Это верно, — еще раз согласился Мельник и вдруг добавил: — Вы говорите хорошим украинским языком!
— Говорю языком моего народа, как умею, — ответил Затонский. — На этом языке матери учили говорить своих детей — тех самых, что сейчас подняли оружие против эксплуататоров и грабителей…
Мельник какое–то мгновение внимательно разглядывал собеседника, стрелец, стоявший рядом, светил ему фонарем «летучая мышь». Потом Мельник сказал:
— Это хорошо, очень хорошо, что украинцы проявляют себя среди большевиков.
У Затонского забилось сердце: кто он — друг? Если yкраинец радуется, что есть большевики–украинцы…
Мельник между тем продолжал:
— Чем больше украинцев признает себя большевиками, тем легче будет… изъять их и уничтожить большевизм на Украине! Пан–товарищ знает легенду о троянском коне?
О нет! Перед ним был лютый враг. Злобный и коварный.
— Прошу! Проходите! Идите вперед, я пойду сзади!..
В первую минуту Затонский хотел отказаться и не идти: пусть приказывает стрельцам расстрелять на месте… Но сразу же овладел собой: ведь он же шел отнюдь не к друзьям, а… в стан врагов! Разве от врага услышишь что–нибудь хорошее? Горе тебе, если в словах врага тебе почудится благо! И он решительно двинулся вперед. Грушевскому в Центральной раде он сказал:
— Я пришел с ультиматумом: или вы с нами, или против нас. В нашем ультиматуме три пункта, но действовать начинаем сразу, если вы не примите первого. Пункт первый такой: немедленно освободить арестованный ревком…
— Но помилуйте, Владимир Петрович, — воздел руки и взмолился Грушевский. Он никогда не запоминал имени–отчества, а тут вмиг припомнил. — Да ведь ревком арестован штабом, a не Центральной радой!
— Вот и звоните в штаб и требуйте немедленного освобождения арестованных. Только после этого я изложу остальные два пункта. Имейте в виду, тяжелой артиллерии в Дарнице отдан приказ: если через полчаса ревком не будет освобожден, артиллерия начинает обстрел — и штаба и Центральной рады…
— Да вы с ума сошли! — завопил Грушевский. — Владимир Петрович, дорогуша!..
В это время над куполом здания Педагогического музея что–то просвистело, и вдруг совсем близко, где–то в парке Терещенко, грохнул разрыв. Стекла в окнах кабинета Грушевского зазвенели, закачалась темная люстра на потолке, в открытую форточку ворвалась волна воздуха и, казалось, даже вонь динамита: разрыв был совсем близко.
Грушевский вскочил с места и побледнел:
— Что это?.. Это… это… Неужто уже нас обстреливают?
Нет. То не был обстрел. То был какой–то шальной снаряд. Во–первых, полчаса еще не истекли, только начинались. Во–вторых, приказа тяжелой артиллерии — обстреливать раду и штаб — вовсе не было. Затонский пригрозил так… на всякий случай.
Но, взглянув на ошалевшего профессора, он вынул из кармана часы, внимательно посмотрел на них и сказал:
— Гм!.. Очевидно, мои часы отстают по сравнению с часами… начальника артиллерии…
Грушевский закричал:
— Панна София! Панна София! Свяжите меня немедленно со штабом!
8
Когда Иванов переступил порог подвального помещения — оно освещалось велосипедным ацетиленовым фонарем, подвязанным бечевкой к шнуру мертвой электрической лампочки под сводами, — его встретили удивленные и радостные возгласы: «Иванов!.. Андрей!.. И вас: захватили?..» — и сразу со всех сторон потянулись руки товарищей: Картвелишвили, Гамарник, Леонид Пятаков…
Лаврентий кричал:
— Ну, теперь ревком в полном составе, и мы можем всем кворумом пересмотреть наши предыдущие решения…
Со всех сторон посыпались вопросы:
— Что в городе? Как восстание? Почему сейчас не слышно стрельбы? Разве бой прекратился? А как в Петрограде? В Москве?.. А на фронте? Говори скорее: как там фронт?..
Иванов поворачивался туда и сюда — каждый спрашивающий тянул его к себе, — он улыбался и наконец замахал руками:
— Тише, тише, товарищи! Все расскажу! Только коротко! Я не арестованный, а парламентер, в нашем распоряжении всего десять минут…
Но его снова и снова засыпали вопросами: товарищи третьи сутки были отрезаны от внешнего мира толстыми стенами здания штаба и непробивной стеной стражи из разъяренных офицеров и юнкеров.
Наконец Иванову с помощью комиссара Кириенко, который стоял рядом с видом начальника тюрьмы, приведшего к заключенным родственника на короткое свидание, — удалось утихомирить товарищей, в нескольких словах сообщил о положении в городе: восстание продолжается, бой лишь притих, что–то вроде краткого перемирия, дальнейшие события покажут, каков будет финал. Сейчас еще рано об этом говорить. Хотя…
Он указал глазами на своего спутника: не при нем же!
Комиссар Кириенко перехватил движение Иванова и сердито сказал:
— Да–да! Прошу к делу и — поскорее! Генерал разрешил только десять минут для… обмена мнениями.
Тут–то и вырвался вперед Юрий Пятаков.
Сердито сверкнув глазами, он почти прошипел в лицо Иванову:
