Затонский говорил:

— Товарищи! Чешская революционная армия создана для того, чтобы воевать против Австрии — за свободу и независимость Чехии! Братья! Не вмешивайтесь во внутреннюю борьбу на полях России и Украины! Вы не можете быть судьями в борьбе партий украинского и русского народов…

Чешские воины искоса поглядывали на невесть откуда взявшегося оратора на стене, потом отводили глаза и шли потупившись. Что говорит этот чудной человек, ероша бороду и поблескивая стеклышками очков? Не быть судьями между украинским и русским народом?.. А какие ж они судьи? Они — солдаты: получили приказ и идут, куда приказано. Не вмешиваться во внутреннюю борьбу, воевать против Австрии, за свободу и независимость Чехии? Так оно и есть. Для того они и бросили оружие, когда были солдатами армии императора Австрии Франца–Иосифа, подняли руки вверх и перешли на сторону армии революционной России. Чтобы воевать против Австрии, за свободу и независимость Чехии!

— Товарищи! Братья! — кричал Затонский. — Не идите против украинского и русского народов! Не допустите, чтобы ваше оружие обагрилось кровью славян и пролетариев!

Против славян и пролетариев? Что он там мелет? Ведь они борются за чешский и словацкий народы. Они славяне и пролетарии.

Шаркая тяжелыми бутсами, горбясь под тяжестью боевой амуниции, воины–чехословаки шли понурившись… Им хотелось домой, в Чехию и Словакию, им еще идти и идти — сквозь бои и сраженья, проливая кровь и отдавая жизнь. И вот вдруг по дороге какая–то заваруха. Они должны были пройти и через это. Они угрюмо слушали чудного оратора, искоса поглядывали на него, отводили глаза и начинали смотреть себе под ноги.

Затонский уже спрыгнул со стены на тротуар. Он стоял на мостовой — словно хотел загородить дорогу, хватал солдат за рукава — словно хотел остановить каждого:

— Товарищи! Братья!..

Воротник у него расстегнулся, галстук съехал на плечо. Вдруг из рядов одной роты выбежал солдат и схватил Затонского за руку.

— Туварищ! — сказал он. — Есм социаль–демократ. Имею фамилию Муна. Знаю вас по комитету киевских большевиков. Есм также член чехословацкого комитета в Киеве. Туварищ, мы должны остановить поход наших воинов! Мы остановим! Туварищ, идем…

И они побежали — украинский большевик Затонский и чешский социал–демократ Муна. Они еще не знали, что будут делать, но они должны были действовать… Остановить чехословацкую бригаду, которую бросали в бой против украинских и русских рабочих и крестьян. Это они знали. И больше они не знали ничего.

А вечер уже уступал место ночи.

8

Петлюра сидел в кабинете командующего Киевским военным округом и поглядывал вокруг.

В кабинете было уютно. Яркий, но смягченный матовым абажуром свет источала сверху, из–под потолка, огромная и массивная, как церковное паникадило, хрустально–бронзовая люстра. На стене, в тяжелой, золоченой багетной раме, добротная копия репинского шедевра: запорожцы пишут письмо турецкому султану.

Генерал–лейтенант Квецинский утонул в тяжелом кожаном кресле за таким же тяжеленным, мореного дуба с инкрустациями, письменным столом. В кресле перед столом — справа и слева — разместились неразлучные советники командующего, комиссары Временного правительства: комиссар штаба Кириенко, русский эсер, и комиссар губернии, украинский социал–демократ Василенко.

Петлюра сидел против генерала, на стуле перед приставным, для посетителей, столом. Впрочем, здесь, в штабе, он и был только посетителем.

Старший офицер для особо важных поручений, штабс–капитан Боголепов–Южин — согласно субординации — держался на расстоянии, у окна. В руке у него был блокнот — для несложных записей, но смотрел он в окно. За окном он не видел ничего — ночь, но окно выходило на Банковую улицу, глядело мимо причудливого дома архитектора Городецкого вниз, на скверик перед театром Соловцова и на фонарь возле шлейферовского фонтана в стиле неогрек; а с этим фонарем у штабс–капитана были связаны совершенно свежие и уж никак не приятные воспоминания. Начинались они острым зудом ниже поясницы, обдавали морозом спину, холодили хребет до самого верха и тогда лишь достигали сознания. А в сознании штабс–капитана жила сейчас одна мысль: поймать шулявскую красотку анархистку, брошенную им любовницу, заголить прекрасные белые ягодицы и отхлестать плетью–свинчаткой. Еще жило в сознании офицера: так же расправиться вообще со всей чернью и залить большевистской кровью матушку Русь.

— Штабс–капитан! — окликнул Квецинский.

Боголепов–Южин вытянулся — его точно колом поставило, потому что от резкого движения обожгло болью всю спину.

— Пишите! — приказал генерал. — Пишите так…

— Открытый текст? Или шифровка?

— М… м… м?.. — генерал бросил вопросительный взгляд на Петлюру.

— Лучше будет шифровать, господин генерал, — поспешно ответил Петлюра.

Генерал посмотрел на комиссара Кириенко справа и комиссара Василенко слева. Те пожали плечами.

— Шифруйте! — согласился генерал.

Петлюра облегченно вздохнул. Шифром лучше: зачем прежде времени звонить о том, что пока должно оставаться… военной тайной? Пускай уж потомки сами разбираются впоследствии.

В самом деле, правильно или неправильно решил он действовать?

Ведь ситуация создалась весьма запутанная. В Петрограде — восстание, и, что греха таить, Симон Васильевич ничуть не возражал, раз восстание направлено против ненавистного централистского, русопятского Временного правительства… Однако как же быть теперь, если точно такое же восстание началось и здесь, в Киеве, и вообще — по всей Украине? Логика говорит, что в таком случае надо быть с тем, кто тоже против этого восстания, то есть с Временным правительством!

Идя сюда, в штаб, по приглашению командующего военном округом, Симон Васильевич подбадривал себя только одним: и генерал Квецинский, и комиссары Кириенко и Василенко были… украинцы. Неужто четверо украинцев не поймут друг друга и не найдут общего языка?

Однако домогания Петлюры, изложенные им далее: признать провозглашение украинской государственности и объявить армию Юго–Западного фронта украинской, — все трое дружно и без колебаний отклонили.

Как же поддерживать Временное правительство и его защитников, если ни Временное правительство, ни его защитники тебя не признают?

И Симон Васильевич растерялся. Ведь не поддержать их означает поддержать тех, кто против них, то есть большевиков. А как же поддерживать большевиков, если Центральная рада осудила большевистское восстание?

И тогда Петлюра предложил нейтралитет. Нейтралитет, знаете, весьма тонкая штука — когда ты не уверен, кто возьмет верх. Тем паче, что нейтралитет всегда, при надобности, можно нарушить и в ходе самого сражения пристать к тому, кто окажется сильнее.

Однако предложение о нейтралитете тоже не вызвало энтузиазма ни у генерала, ни у комиссаров. Они уже сражение начали — и теперь им предстояло либо победить, либо быть побежденными. Им нужен был соратник, а не сторонний наблюдатель и не уманский дурень, что с чужого воза берет, а на свой кладет.

Комиссар Василенко произнес только «Гм! ”

Комиссар Кириенко выругался: «К чертям собачьим!»

Генерал кашлянул и сказал:

— Должен все же напомнить вам, что власть в городе принадлежит мне. То есть, я хотел сказать, — вежливо поправился он, — штабу округа…

Петлюра похолодел. Черт побери! Это похоже было на… объявление диктатуры. А Центральная рада? А вообще Украина?.. Мог ли он пойти на это?.. Нет! Выходит, что надо рвать со штабом и… объявлять ему войну?.. Иначе говоря, — вместе с большевиками? А Центральная рада?

Тонко проникнув в душевное состояние собеседника, генерал поспешил добавить:

— Потому и предлагаю такой текст соглашении… Штабс–капитан, пишите…

Офицер для особо важных поручений писал:

— «Принимая во внимание, что военная власть в Киевском военном округе принадлежит командующему военным округом, и учитывая необходимость теснейшего сотрудничества между военной и… — тут генерал кашлянул и посмотрел вопросительно на своих комиссаров и твердо, императивно на Петлюру, — и краевой гражданской властью, а также, — добавил он после соответствующих взглядов обоих комиссаров, — общественными организациями…»