Путли послушно семь раз обводила кусочек вокруг материнской головы и выбрасывала за окно воронам.

На успех задуманного предприятия Фредди больше не рассчитывал. Может; и к лучшему, часто думал он, с замиранием сердца представляя себе, что могло бы быть, если б ему удалось отхватить прядку.

Теща выработала особую манеру держаться в отношении Фредди. Стоило ему появиться, как Джербану вперяла в него трагический взгляд, в котором смешивались упрек, подозрительность и нежелание простить. Когда Фредди входил в комнату, теща сразу выплывала из нее. За обедом она отсаживалась как можно дальше, брезгливо подбирая подол и морща нос, будто попала в окружение заразных больных.

— От меня что, дохлой крысой воняет?

— Да ты что! — изумилась Путли, принюхиваясь к запаху туалетного мыла, исходившему от мужа.

— А чего старуха морщится каждый раз, как увидит меня?

— Оставь ты ее, — вздохнула бедная маленькая Путли, думая о том, кончится ли когда-нибудь свара в семье.

Понемногу Фредди привык говорить о Джербану «старуха», понемногу и Путли привыкла к тому, что он так зовет ее мать, потому что сама Джербану, не сломленная низвержением с трона, ловко перестроилась и буквально в несколько месяцев превратилась в классическую «богобоязненную старушку».

Переход в новое обличье как нельзя лучше соответствовал ленивости Джербану. Вот она, вся перед вами: наивная, слабая, не способная понять новое в мире. Какой она стала беспомощной, какой хрупкой! Малейшее усилие изнуряло ее. Она больше ничего не могла делать ни для себя, ни для других. Неожиданно выяснилось, что стоит ей выкупать ребенка, как у нее просто разламывается спина. Как только входила в чадную кухню, у нее кружилась голова. Начинала прибирать в комнате или в шкафу — тут же сердцебиение. Ее сил хватало только на то, чтобы покормить малыша с ложечки или налущить гороху.

Конечно, она могла начать носиться вверх и вниз по лестнице, переставлять тяжелую мебель, двигая шкафы, если ей это взбредало в голову. Когда кто-то удивлялся столь бурной деятельности или восхищался энергией Джербану, она со вздохом говорила, что придется потом за все расплачиваться — ей ведь уже под шестьдесят, но она всю жизнь работала как ломовая лошадь, и не так-то легко привыкать к мысли, что уже состарилась и мало что может.

Шестьдесят Джербану должно было исполниться так же скоро, как всякой другой сорокапятилетней женщине. Но в Индостане не считают, сколько кому лет. Человек считает себя молодым или старым в зависимости от желания, здоровья и обстоятельств. У нас есть и величественные бабушки, лет тридцати от роду, и полные сил молодые папаши, которым под семьдесят. Раз объявила Джербану, что ей шестьдесят, значит, шестьдесят. Джербану больше не могла самостоятельно выкупаться — по утрам приходила служанка купать ее. Служанка обливала из кувшина плотное тело, подавала выскользнувшее мыло и мылила Джербану там, куда та не могла достать. Потом вытирала ее, обсыпала душистым тальком и за руку подводила к кровати. Прибрав после мытья, служанка садилась на корточки перед кроватью и разминала толстые короткие ноги Джербану. Большую часть времени Джербану просиживала на кровати — задумчивая, философствующая курица на насесте.

Жить старухой было во многих отношениях славно: Джербану становилась все религиозней. Она вдруг припомнила годовщины смерти многочисленных родственников и стала заказывать дорогие моления за отлетевшую душу каждого. Она молилась пять раз в день и, следуя примеру храмовых жрецов, после каждой молитвы жгла сандаловое дерево в кухонной плите. По утрам и вечерам она благочестиво носила из комнаты в комнату семейную курильницу, в которой густо дымился сандал и священные благовония. Фредди полагал, что все это семье на пользу, хотя не забывал, что семейная польза ощутимо бьет его по карману.

Мученический ореол очень шел к новому облику Джербану, поэтому она не давала ему померкнуть. Джербану шарахалась от каждого взгляда Фредди. Если взгляд был строгим, то добавлялось и заметное дрожание рук. Ну, а если Фредди осмеливался сделать теще замечание, она тут же тяжело валилась в обмороке на пол.

Боясь, как бы она не свернула себе шею своими штучками, Фредди старался помалкивать. Когда же ему случалось что-то сказать, Джербану воспринимала каждое слово с подчеркнутой кротостью.

Ее беспощадная кротость и терпеливое мученичество выводили из себя даже Путли.

Козырным тузом Джербану была скорая кончина. Новый возраст приблизил ее к небесам, и близость смерти открыла упоительные возможности для изобретательности Джербану.

Начиналось примерно так:

— Какое это имеет значение, мне уже недолго осталось…

Или так:

— Вот умру — можете делать, что хотите. Вы уже скоро от меня избавитесь. Единственное, чего я желаю, — покоя и уважения к моей старости, пока я жива.

Фредди потрясенно наблюдал это убийственное превращение. Ему казалось, что тяжкий груз с левого плеча перелег на правое.

Было ясно, что Джербану не простила его, но теперь избрала ухищренный и опасный способ изводить зятя. Фредди не мог не выказывать сочувствие и сострадание теще. А Джербану с наслаждением рассуждала о смерти, вгоняя зятя в тоску, понемногу переходившую в суеверный страх.

Прошел месяц, и Фредди начал жалеть о прошлом: визгливая, буйная ведьма была гораздо лучше нынешней слезливой, покорной ханжи.

Парсы не закапывают и не сжигают мертвых — трупы оставляют на возвышениях без крыш, где их расклевывают стервятники. Англичане дали этим необычным кладбищам романтическое название «башен молчания».

Два слова о башнях: круглое строение, облицованный мрамором пологий пол с углублением, напоминающим воронку с отверстием посредине, — туда стекает кровь, ссыпаются высохшие кости. Подземные каналы отводят все это к четырем глубоким колодцам, расположенным довольно далеко от башни. В колодцы насыпаются известь, древесный уголь и сера.

По верхнему краю мраморной воронки идет широкий уступ, на который можно уложить пятьдесят мужских трупов, пониже — уступ для пятидесяти женских трупов, третий уступ предназначен для детей. Стервятники расклевывают труп в несколько мгновений, оставляя голые кости.

Высота башни рассчитана так, что стервятник может перелететь через ее стены, но если попытается подняться с тяжелой ношей в когтях или клюве, то ударится о верхний край.

Никто, кроме смотрителей, не должен видеть кровавое зрелище, которое разыгрывается внутри башни.

Похоронный обряд зороастрийцев сложился в каменистых горных районах Ирана, где не хватало пахотной земли и слишком она ценилась, чтобы использовать ее под кладбища. В тех краях и в те времена обычай был и практичен, и гигиеничен. Но в наши дни парсы разбросаны по всему Индостану; в больших городах — Бомбее или Карачи — выстроено по три-четыре «башни молчания». Ну а парсов, живущих далеко от башен, приходится просто зарывать в землю.

Когда семья только обосновалась в Лахоре, Джербану огорчило отсутствие башни, но огорчило в меру. Однако раз выдуманный возраст трагически приблизил ее к смерти, то возникла настоятельная необходимость позаботиться и об обряде. Теперь Джербану никому не давала житья. Что сделают с ее останками? Не допустит же семья, чтоб ее просто закопали в землю, будто мусульманку или христианку какую-нибудь. Она ни за что не согласится лежать в кишащей червями земле! Притащив Джербану в Лахор, Путли и Фредди обрекли ее душу на вечный адский огонь. Каждый парс знает, что соприкосновение с трупом оскверняет святость земли, и нет спасения душе осквернителя. Умереть ради дочери и внуков Джербану готова, но никто не заставит ее погубить свою душу. Из могилы восстану, обещала она Фредди, и, вся в червях, пойду на поиски ближайшей башни.

Фредди позеленел, представив себе, как жирная, изъеденная червями теща тащится через всю страну, и поклялся, что лично отвезет ее тело за тысячу миль в Карачи и лично доставит его в башню.