У Джербану от ярости затряслась голова.

— Ну хорошо! Ну хорошо! — взвизгнула она. — Так я еще тебя похороню!

И, повернувшись обширным задом к Фаредуну, вышла вон.

Фаредун поражался себе. Разве не странно, что человек, живший с такою жадностью, безропотно приемлет окончание жизни? Непривычный покой снизошел на него. Последние дни проходили незамутненно и ясно, он наблюдал их будто со стороны, чувство удовлетворенности и спокойствия проникало в него все глубже, он больше не боялся смерти. Он прожил жизнь, изведал ее неожиданности, получил свою долю и радостей, и горестей — теперь можно и умереть. Фаредун знал, что его жизнь продолжится в детях — в процветающей династии грядущих Джунглевалов!

Но вместе с тем Фаредун испытывал потребность оставить после себя как можно больше. Нет, не в людской памяти; он понимал, не пройдет и года, а уже мало кто будет помнить, что жил на свете человек по имени Фаредун Джунглевала. Нет, не в памяти, а в самом образе их мышления он хотел оставить след. Поэтому снова и снова излагал семье Фаредун свою житейскую философию благотворности поступков, продиктованных желаниями человека. Фаредун подолгу беседовал с каждым из детей, приглашая их поодиночке в спальню, передавал им опыт, который накопил за жизнь, делился обильными плодами долгих размышлений.

— Мне понадобилось много времени, чтобы понять, что есть Зло, а что Добро. Я прожил жизнь и лишь краешком глаза смог узреть путь, которым должно идти человеку к цели, предначертанной богом для всей вселенной. Воистину, кто творит добро, на того нисходит господня сила, и под ее воздействием все чище делаются помыслы человека, и дух его все более сближается с Высшим духом… Так говорил Заратустра!

Фаредуну казалось, что благодаря своим наставлениям он и сам делается частицей грядущего, в котором виделась ему череда неисчислимых поколений Джунглевалов.

Однажды вечером, собравшись в спальне Фаредуна, семья обнаружила, что он оживлен и разговорчив, как в былые времена, хоть и немало встревожен событиями в стране. Он был возбужден разговорами о неповиновении властям, о самоуправлении, о борьбе против английского господства, но больше всего тем, что в событиях были замешаны и парсы. Фаредун излагал свои взгляды со страстью и пророческой уверенностью, захватившими слушателей. Не седой старик, изможденный и умиротворенный, обращался к ним, а Фаредун, которого они знавали раньше!

Язди послали телеграмму. Никто так и не узнал, получил ли он ее или нет.

Фаредун откинулся на подушки. Потолочный вентилятор мерно поскрипывал, безрезультатно размешивая горячий воздух, сгустившийся от жары в подобие прозрачного клея. На широкой кровати в разных направлениях растянулись Билли, Ардишир и Бобби Катрак, приехавший с Ясмин из Карачи. Их потные лица были обращены к Фаредуну. Хатокси, Руби, Ясмин и Путли напряженно застыли на стульях, внесенных из столовой, готовые в любой миг сорваться с места, если Фаредуну что-то потребуется. На балконе негромко переговаривались Тани и Кати.

— А известно ли вам, на ком лежит ответственность за эту кутерьму? — вопросил Фаредун, не рассчитывая на ответ.

Слушатели приготовились выслушивать пышную речь.

— Я скажу вам — это все заблудший парс из Бомбея по имени Дадабхаи Наороджи! Все было хорошо: люди только поговаривали об освобождении от англичан, о независимости, пока этому идиоту парсу не взбрело в голову организовать Национальный Конгресс! Теперь он бегает и орет как бешеный: вон из Индии! вон из Индии! И чего добился? Разворошил осиное гнездо! Лозунги он бросает! А всякие там Ганди или Валлабхаи Патель, Бос, Джинна, Неру — и еще этот другой дурак из Карачи, Рустам Сидхва, — подхватывают эти лозунги! Что же делает наш герой? Оставляет торговлю, оставляет семью на произвол судьбы. Напяливает шапочку, как у Ганди, домотканую рубаху и пеленку эту — дхоти! В тюрьме торчит, как гуляка на Алмаз-базаре! И что он будет с этого иметь? Ничего! Если кто-то и будет иметь прибыль со всей этой заварухи, так это не Рустам Сидхва и не Дадабхаи Наороджи! Сами ведут себя как ослы и из всех нас ослов делают! Кусают руку, которая их кормит! Нас, парсов, предают наши же единоверцы. Я отлично вижу, что будет дальше, — эти болваны разорвут страну на части. Индусы завладеют одной частью, мусульмане — другой, сикхи, бенгальцы, тамилы разные — все получат свое, а мы никому не будем нужны!

— Куда же мы все-таки денемся? Что с нами будет? — спросил Бобби Катрак, начиная пугаться.

Этот вопрос был у всех на устах, с той только разницей, что не все одинаково поверили Фаредуну.

— Никуда мы не денемся, дети мои.

Фаредун снова откинулся на подушки. Медленным, размеренным движением он завел за изголовье исхудалые руки с широкими запястьями. Простыня сбилась к его ногам. Фаредун лежал в свободных белых штанах и безрукавке-судре. Его кожа приобрела желтовато-коричневый оттенок, а волосы на груди и под мышками совсем поседели.

Внезапно в его глазах зажегся победоносный огонь:

— Мы никуда не денемся. Останемся. Пусть правят индусы, мусульмане, сикхи — кто угодно. Какая разница? Солнце будет всходить и солнце будет садиться — у них в задницах…