— Данечка, ты мне что-то хотела сказать? — Света будто подслушала ее мысли…

— Я ничего… Он нашел меня, представляешь?

— Кто?

— Андрей.

— Да ну? Так не бывает.

— А вот бывает.

Молчание.

— Света?

— Хорошо тебе, Даша, — печально звучит Светин голос. — Что-то все время у тебя случается: расставания, встречи, статьи, удачи и неудачи, твоя смешная война с завкафедрой… А мне, знаешь, все надоело, муторно на душе.

— Зато у тебя есть Женя, — бормочет, стыдясь себя, Даша.

— Да, Женя есть, — не очень уверенно соглашается Света, или Даше так только кажется? — Ну пока, а то вдруг как раз он и звонит.

Рушится, разваливается на глазах счастливый семейный дом — единственный, какой знает Даша.

Она спит беспокойно и просыпается рано, словно боится что упустить. Дергает тонкий шнур бра — зажигается желтоватый свет. Еще совсем темно, в соседней комнате спят мама и Галя. Даша завороженно смотрит на телефон, хотя ждать в такую рань звонка глупо. «Вставай! — велит она себе. — Он, может, вовсе не позвонит…»

Даша встает, надевает стеганый уютный халат, неслышно проходит в кухню, ставит на плиту чайник. А вдруг он позвонит, пока она принимает душ? Даша пускает воду и стоит под теплым каждодневным дождиком, оставив дверь ванной открытой. Теперь если будет звонок, то она услышит.

Когда-то в юности они спорили в аудитории: как узнать, что вот это, например, любовь, а то — просто влечение. Пришли тогда к выводу, что распознать невозможно, остается метод проб и ошибок. Дурачки они были: любовь узнаешь сразу. Но раз любовь, значит, будет и боль, без нее уж не обойдешься. Да что там, она уже есть…

Даша делает кофе, варит яйца всмятку, завтракает, приводит себя в порядок. Все, задерживаться причин больше нет. И тут — наконец-то! — звонит телефон.

— Даша, это я, Андрей! До планерки не решался вам позвонить: боялся, что спите. А сейчас набирал номер и волновался — вдруг вы ушли? Главный наш как заведется, стоп-краном не остановишь! Знаете что, пойдемте вечером в театр? Есть такой, не очень известный, но, говорят, хороший. Играют в Лосинке, в клубе, я и билеты купил, в метро.

— Хорошо.

— Я очень хочу вас видеть! Значит, в шесть у ВДНХ.

Весь день Даша только о нем и думает, и, когда выходит из метро и видит Андрея, такое нетерпение охватывает ее, что она почти бежит к высокой фигуре, стоящей у подземного перехода. Минут десять они едут в автобусе, с легкостью находят клуб, потому что везде указатели, и идут в парк, подсвеченный желтоватыми фонарями, — время у них еще есть.

В природе глубокая тишина, как всегда после долгого снегопада. Скамейки с высокими спинками завалены снегом, в белых шапках по обеим сторонам аллеи деревянные резные воины. Никого — ни людей, ни птиц, ни зверюшек, только они, Андрей с Дашей, только скрип их шагов. И под этот скрип, в этой тишине вокруг Андрей рассказывает о самом главном:

— Прошло три года, но я все помню… Тоже была зима, лютые стояли морозы, а я хоронил Надю, жену. Помню поминки, соседка сделала все сама, мы сидели, сидели, и я боялся, что все уйдут и я останусь один. Два года, самые длинные в моей жизни, сходил с ума, потом отпустило немного…

— У вас есть дети?

— Нет, Надя всегда была слабенькой. Простите, Даша, не стоит об этом, конечно, не стоит: мы ведь пришли в театр… А хорошо, что у вас есть дочь и надо о ней заботиться, можно с ней говорить. Вы, Даша, вырастили себе друга.

Они зашли в самую глубь парка, пора возвращаться. Андрей останавливается, поворачивает Дашу к себе, прижимается щекой к ее холодной щеке. Через два толстых пальто колотится его сердце. Сейчас, вот сейчас скажет он что-то очень для нее важное…

И он говорит:

— Поехали после театра ко мне, я привез из командировки такое вино…

Господи, как просто… Так вот к чему рассказ о жене! Ты мне нравишься, и я свободен, и еще — пожалей меня, я страдал… Ну да, понятно: он ведь давно один, и потом — всем сейчас некогда, что ж попусту тратить время?.. Если б кто-нибудь сказал сейчас Даше, что она может и ошибаться, что ни о чем таком Андрей даже не думал, ничего не планировал, она бы все равно не поверила: уж очень горько ей было. Вадим когда-то поспешил тоже и все испортил — близость с того самого первого раза стала мучением. Даша скрывала, что мучается, притворялась даже, но Вадим чувствовал, обижался: «Тебе хорошо? У тебя все было?..» «Да-да», — торопливо отвечала она, не понимая толком, о чем ее спрашивают.

Как брезгливо он ей сказал — никогда этих слов она не забудет: «Разве ты женщина? Ты — рыба. И еще ты филолог…» Зачем он так? За что? Вадим бросал ее с такой злобой, будто это она бросала его. И ушел к первой встречной девчонке, прожил с ней года два, а теперь и вовсе один… И как она только не умерла тогда! Она ведь и филологию свою возненавидела, и тело свое — униженное, жалкое, никому не нужное, и душу — одинокую, потрясенную и пустую… Если б не Света, что было бы с ней? Так же валил снег, они сидели в кухне, не зажигая огня, вечной была зима. Даша говорила и говорила, захлебываясь слезами. Самое интимное, смутное, непонятное было сказано в темноте.

— И это у вас называлось любовью? — ахнула Света. — Даша, милая, не жалей, не убивайся так, очень тебя прошу! Хорошо, что ушел Вадька, освободил тебя: ничего у тебя еще не было, а значит, будет. Никто, понимаешь, никто не проживет без любви. Даша, ты его не любила!

Даша все плакала, Света ее обнимала, просила за что-то прощения, а потом повторила упрямо:

— Увидишь вот, я права.

И Даша увидела. Там, в Прибалтике, в мастерской художника, куда пришли они всей компанией посмотреть его работу — деревянную скульптуру Эгле, королевы ужей. Они говорили об искусстве, о влиянии на людей красоты, ели вкусную балтийскую рыбу и пили горький бальзам, бородатый силач серьезно и молча смотрел на Дашу. А потом все исчезли, и они остались одни.

Светила в окно огромная желтая, как апельсин, луна, смотрела мимо них на эту луну красавица Эгле, и под бережными руками бородача Даша остро почувствовала свое молодое, заждавшееся, душистое от ледяного моря тело — покорное, гибкое и отныне свободное, высвобождающееся в эту светлую ночь из поразительного невежества, о котором Даша не знала.

Они засыпали и просыпались, лаская друг друга, он делал кофе, литовские бутерброды с тертым сыром и помидорами, он укутал ее одеялом, когда Даша крепко заснула, а утром сказал: «Наши ночи для вас холодны». Они не расстались до самого ее отъезда и расставались с болью и нежностью.

Так Даша узнала себя, поняла, о чем говорила Света Она поверила ей, стала ждать и дождалась, кажется. Там, У художника, было другое, прекрасное, но другое: огонь, опаливший обоих. С Андреем все неизмеримо сложнее и тоньше, что-то должно еще прорасти, надо вместе дойти до главного, осторожно и не спеша друг к другу приблизиться. Но, может быть, это только для нее все сложно, а для него нет? Может, ничего он не понимает, как когда-то Даша? У мужчин вообще все проще, эмоционально беднее. «Поехали ко мне, я привез вино…» Почему-то вино уязвило особенно. Даша сидит в зале и весь спектакль примеряет все на себя.

На сцене двое — он и она, на старой даче, запертые на чердаке. Двое слушают музыку, ссорятся, мирятся, исповедуются друг перед другом — все, что было и что могло быть, все хорошее и плохое. Но ведь они молоды, они новое, раскованное поколение. И все равно им трудно, как всегда трудно людям, когда настоящее. Все у этих ребят зыбко и странно, вот-вот сорвется, вот-вот двое расстанутся. Но они, конечно, не расстаются.

В клубе, где идет пьеса, на удивление театрально, при всей провинциальности дома с колоннами: сам спектакль, его лаконичное оформление, подчеркнуто уважительное отношение к зрителям — у билетерши, в буфете и гардеробе. Зал полон, и много местных, таких, как сидящий впереди парнишка в расклешенных брюках. Мать выгладила ему рубаху, дала на буфет рубль, и он угощает в антракте серьезную девочку чаем с пирожными, первый раз в жизни разговаривая о театре.