— Слишком много у нас непосредственных, а главное — посредственных начальников, — сердито смеялась Юлька. — Я пишу статью, и она идет к главному через сто инстанций, и каждая — заметьте, каждая — инстанция что-то там меняет, правит, смягчает…

— Ну, тебя-то, положим, не очень правят, — останавливает ее лучший друг Костя.

Юлька расстраивается:

— Да я не о себе, я о системе! Нельзя, что на одного пишущего — десять контролеров! И главное — контролеров не пишущих, не умеющих писать, когда-то что-то писавших. Нельзя так!

— А как можно? — спокойно спрашивает молчаливый Вадим: он зав Юлькиным отделом, «пишущий» зав, и потому на выпады не обижается, но он единственный представляет сейчас начальство и мужественно принимает на себя удары широких масс. — Это же пресса, Юль, пресса, твоя писанина идет на всю страну, понимаешь? Тебе же спокойнее, когда визируют пять человек, когда стоит пять подписей.

— Пять подписей! — вскакивает, как подброшенная, рыжая Лара. — Ну и что? Спасли меня эти подписи в прошлом году от выговора? Спасли, а? Эти же, подписавшиеся, на выговор и представили! За фактическую ошибку — она осталась моей, эта ошибка, хотя проглядела ее вся наша дорогая редколлегия. Помнишь, ты да Юлька меня защищали, а Котяра (так они зовут Костю) молчал, как рыба об лед!..

Почему «об лед»? Рыба вроде бы молчит всегда, а об лед она бьется… Какие же они смешные, такие милые и сердитые: орут друг на друга, смеются, сердятся, ссорятся и тут же мирятся, и все такие друзья! У Павла в секторе солидно и чинно, очень научно, и каждый, в общем, сам по себе, а чтоб вот так друг на друга орали… Может, потому, что они старше, а может, потому, что ученые? Ученые… Смешно… Ну какой он, Павел, ученый? Наученный сотрудник, вот кто он… И таких друзей, как Юлька с Костей, у них нет, да и дико как-то — дружить с женщиной…

Потом они пошли мыть посуду — «Вы, тетя Лиза, сидите!» — потом пели какие-то свои песни — «Мы не тракторы, мы редакторы», — а Павел сидел, покуривая трубочку, и поглядывал на свою Юльку. Умница она у него, Юлька-то, и как же ей интересно жить. И друзья у нее хорошие, без подвоха. Такие не осудят, не подожмут с достоинством губы, им это и в голову не приходит — вон у них какие дела, поважнее. Почему же его-то все осуждают? Ну что ж, посмотрим, что скажет лучший (он же единственный) друг.

Они сидели за старомодным круглым столом, покрытым белой в клеточку скатертью, и Павел рассказывал Сергею о Юле. Натка накормила их обедом («Ешь, ешь, что-то ты совсем отощал») и теперь бесшумно входила и выходила, убирала грязную посуду, открывала форточку («Накурили-то! Как вы еще дышите?»), подавала на стареньком жестяном подносе кофе. Странно все-таки: были за границей, Сергей наконец защитился, а дом — как у мелкого служащего. Навезли тогда кучу подарков, раздарили друзьям — вот и вся их Индия…

Было уже поздно, а Павел все не мог остановиться. Он и сам не знал, как, оказывается, любит Юльку. Он стал тосковать о ней сразу же, как только решил, что поедет к Сергею. Потом сто раз звонил на работу, спрашивал о каких-то пустяках, придумывал неотложные вопросы — только бы услышать ее голос, почувствовать рядом. К Сергею рванул без пятнадцати шесть, обгоняя неторопливых частников (ух, как он на них злился: ползут, как черепахи, дрожат за свои драгоценные покрышки), стараясь попасть под зеленую волну светофоров. «Два часа хватит, в восемь куплю Юльке пирожных — смешно, как она их любит! — и сразу домой…» Но вот за стеной металлически заговорила программа «Время», а он ничего еще о ней не рассказал, потому что рассказать о ней невозможно. Сергей слушает, курит, спрашивает и вдруг улыбается — смущенно и грустно.

— Все ясно, старик, ты влюблен в нее по уши…

— Не влюблен, а люблю! — кричит Павел, и Сергей сквозь синий дым задумчиво кивает седой головой.

— Да-да, любишь — и еще влюблен. Теперь и я вижу. Что ж, когда-нибудь это должно было случиться…

— Почему? — недоумевает Павел.

Сергей опять улыбается — старый, верный, брошенный из-за Юльки друг.

— Потому что ты не любил Таню. Знаешь, я всегда поражался, и Натка — тоже…

— Разве было заметно? Да нет, я вообще-то любил…

Павел умолкает на полуслове: фальшь в собственном голосе поражает его самого.

— Познакомь меня с нею, Паша, — сжимает ему руку Сергей. — Ты так о ней говоришь… Но ведь любовь слепа. Дай взглянуть на нее…

— Вот увидишь, она тебе очень понравится! — радостно орет Павел, и тут входит Натка. Серьезная Натка! Никогда он ее такой не видел. Павел бросается к ней целоваться.

— Натка, прости меня, я надрался! Я так вас люблю — и тебя, и Сережку! Натка, можно приехать к вам с Юлей?

Натка серьезно кивает.

— Приезжайте, посмотрим на это чудо… Нет, правда, приезжайте в воскресенье, к обеду, будем ждать. А сейчас, Серега, отвези-ка его домой: ты, кажется, потрезвее. А тебя, Паша, там ждут.

Конечно, ждут! Ждет Юлька — его Юлька!

— Нет-нет, «датсун» я не оставлю, — с трудом ворочает языком Павел. Его «датсун» и вдруг на улице… Ему почему-то ужасно смешно: он все понимает, честное слово, все. А язык деревянный.

— Да ладно, — усмехается Натка, — ты машину свою обожаешь, знаю… Поставим ее в гараж, Сережкина переночует под окнами.

— А что, это мысль… — Павел хитро грозит Натке пальцем. — Но чур, если вашу разденут, на меня не пенять…

— Иди, иди, не будем…

Сергей везет Павла домой, и, убаюканный дорогой, разморенный теплом Сережкиной машины, Павел уютно дремлет рядом со своим другом. У самого дома Сергей трясет его за плечо:

— Эй, покажи улицу, я забыл…

Павел с трудом протирает глаза, долго уговаривает Сергея зайти, потом машет рукой: «А, черт с тобой…» — и, подняв воротник пальто («Ну и мороз!»), бежит, сунув руки в карманы, по скользкой дорожке к дому.

Дом… Тоже мне дом… Барак! Да-с, барак! Смешно: он теперь здесь живет — после его кооператива, его кабинета, его апартаментов в Дели. Почему? Потому что у него теперь есть Юля. Ю-ля. А она благородная, она бессребреница, ей, как и ее этим самым, тем, что с утра до ночи рисуют, снимают фильмы, поют и пляшут, ничего не надо…

Окна темные, тишина. Он звонит три раза, тетя Лиза в накинутом наспех халате ему отворяет.

— А где жена? — спрашивает строго Павел. Впервые он называет так Юльку: пусть знают — она ему жена, да, жена, так он и сказал сейчас своему лучшему другу.

— Юля спит, тише. — Тетя Лиза смотрит куда-то вбок. — Зайди ко мне, Павлик.

Он заходит, тяжело плюхается в старое плетеное кресло, и тетя Лиза начинает нести какую-то чушь о том, что он должен немедленно развестись с Татьяной, что он поставил Юлю в ужасное положение (она так и говорит: «ужасное»), что если Юля молчит, то это еще ничего не значит, что неужели он не видит, как она изменилась — похудела и погрустнела, неужели не понимает, что унижает ее?.. И Аленка…

— Тетя Лиза, вы ничего не понимаете…

Павел закуривает, изо всех сил пытаясь прогнать хмель.

— Все это было в прошлом веке. «Ужасное положение»… Это, если хотите знать, мещанство. Юлька выше всяких бумажек! Вот я ее разбужу и спрошу…

Павел встает, делает шаг к двери, но тетя Лиза с неожиданным для ее лет проворством вскакивает со стула, преграждает пасынку путь.

— Нет, Пава, нет. Ради бога, не выдавай меня! — Она начинает всхлипывать, — Я же вижу… Я хочу вам добра… Если бы ты ее не любил — тогда, конечно… Но ведь ты любишь, это так заметно! Что же ты делаешь, Павлик? Она же развелась, а ты? Татьяна, конечно, умнее тебя, она умней вас обоих, она тянет время, придумывает предлоги… Да на месте Юли я бы потребовала…

Павел обнимает мачеху, улыбается. Никто не понимает, никто! Потребовала… Его Юлька, его любовь… Эх, жаль, что она спит…

Он прокрадывается в их комнату. Тихо, тепло. Спит или нет? Она всегда так, как ребенок: не слышно даже дыхания. Сколько раз он ненароком будил ее: «Юлькин, ты спишь?» Юлька сердилась: «Уже не сплю, Пав, честное слово, если будешь меня будить, я тебя брошу!»