Утром Павел из первого московского автомата позвонил сыну, но Сашка был все таким же неприступным: буркнул, что торопится, уезжает на дачу, и передал трубку Тане.
— Тебе не кажется, что пора бы заехать? — небрежно спросила Таня. — И заодно перестать паясничать; в другой раз я не возьму перевода. Не загружай почту, дорогой. И не забудь, скоро август, пора подумать о путевках…
И она, как всегда первая, дала отбой. Павел безнадежно слушал короткие стальные гудки. Потом повесил на рычаг тяжелую трубку и поплелся к машине. В самом деле, конец июля… Обычно в это время путевки в Крым у него на руках. Сейчас он и думать о них забыл, а Таня — нет, не забыла. Напомнила. Надо решать, все решать — и как можно скорее. И денег как назло нет. Куда они, черт их дери, деваются? Тете Лизе он дает на хозяйство сорок рублей, за квартиру не платит, подарков никому не делает… А правда, почему он ни разу ничего не подарил Юле? Когда у нее, например, день рождения? Почему он не знает? Может, как раз поэтому, — чтоб ничего не дарить? Павлу стало жарко. Таня частенько намекала ему на то, что он жадный. Нет, он не жадный! Он просто не из транжир… И за обеды они платят по очереди, с того самого раза, с кафе «Крымское». Через день они снова обедали там, Юля вынула кошелек и сказала: «Сегодня плачу я».
У Павла в кармане была последняя трешка, до зарплаты оставалось целых два дня, но все равно он запротестовал.
— Тогда не будем обедать вообще. — Юля горестно вздохнула, потом засмеялась. — Посчитайте нам вместе, — сказала она кассирше и опять засмеялась, и кассирша посмотрела на Юлю устало и удивленно.
У всех обеденный перерыв, люди идут друг за другом по узкому металлическому коридору, деловито и быстро ставят на подносы тарелки, со звоном бросают и алюминиевые ложки, а эта уставилась на своего кавалера и радуется. Да еще смеется. Да еще сама за него платит.
Кассирша сердито защелкала костяшками счетов. Затарахтела машинка, выплюнула серые чеки. Юля протянула зеленую бумажку, двинулась было дальше.
— Девушка, сдачу забыли, — с досадой остановила ее кассирша и, передавая сдачу, тоже вдруг улыбнулась — грустно и чуть растерянно…
Так и повелось у них с тех пор — платить по очереди, и, наверное, это было правильно, раз так решила Юля…
— Ну чего ты молчишь? — откуда-то издалека донесся до Павла голос тети Лизы.
Сегодня они снова сидели на диване и разговаривали. Павел говорил, говорил, а потом стал думать о деньгах, от отпуске, о Тане и Саше и не заметил, как перестал слушать мачеху.
— Я никогда не говорила тебе, Павлик, — продолжала она тихо, — но всегда жалела тебя.
— Меня? — Павел изумленно поднял голову.
— Ну да, тебя, — грустно кивнула тетя Лиза. — Я знаю, знаю — у вас с Таней все есть, и ездишь ты много, повидал мир, и машина у тебя, и квартира, и работа солидная. Я очень горжусь тобой, Павлик, и все мне в поселке завидуют. А я и рада — пускай завидуют! И отец твой ни в чем не мог бы меня упрекнуть… Но я всегда знала, что ты несчастлив с Таней, а она — с тобой. Знаешь, Павлик, может быть, я старомодна и вообще отстала от вас, молодых, но нельзя всю жизнь прожить без любви. А эту девушку ты в самом деле любишь?
Павел кивнул… Любит… Он любит «эту девушку» — свою Юлю, с которой ни разу еще не был близок. Год назад он высмеял бы любого за такие целомудренные встречи, но год назад он не знал Юли…
— Тогда будь с нею, Павлик, и ничего не бойся. Только не обманывай Таню, скажи ей…
Это была его первая бессонная ночь — здесь, в их старом доме. Медленно тянулось время. Гудели, проносясь мимо маленькой станции, поезда, кричала какая-то ночная птица, в соседней комнате похрапывала тетя Лиза. Постель казалась ужасно мягкой.
Павел встал и открыл окно. Прохладный воздух хлынул в комнату. Павел раскурил трубку, сел на широкий подоконник и стал смотреть в ночь. Большие летние звезды… далекий, смутно очерченный луной лес… Он чувствовал рядом с собой Юлю: они сидят и вместе смотрят на звезды, на черное небо, впитывают в себя неясную печальную красоту. А потом она спит на его руке, доверчиво уткнувшись в него своим курносым носом. Родная, родная, родная моя! Ты увидишь, нам будет хорошо вместе. Если б ты знала, какая у меня к тебе нежность… Я так хочу быть с тобой, я так хочу тебя, но все будет, как ты скажешь. И даже если я тебе не нужен, как мужчина не нужен, — пусть! Я буду просто спать рядом с тобой, оберегать тебя, тебя слушать…
Павел распрямил затекшую спину, прислонился к стене. Нет, он обманывает себя, он врет. «Не нужен как мужчина…» Какой благородный рыцарь! Нет, нужен! Он нужен ей как мужчина, а она ему — как женщина. Сегодня, когда она поцеловала его, как закружилась у него голова! А она? Он вдруг увидел ее глаза — растерянные и такие грустные… Он же мучает Юльку! Ах, какие мы благородные! Мы не спим с любимой женщиной! А что чувствует любимая женщина — это нас не волнует…
Все. Завтра же он объяснится с Таней. Он будет платить — столько, сколько она захочет, он будет заниматься делами Саши, он будет во всем ей помогать, а она за все за это пусть отпустит его. Насовсем. Они же интеллигентные люди в конце концов, они давно друг другу чужие, Таня не старуха и не урод, у нее прекрасная специальность, и они вырастили своего сына.
Мысль о Саше была мучительна. Неужели сын его не поймет? Господи, помоги мне… Сашенька, милый, не терзай меня! Ведь ты же видишь, как мы с матерью оба несчастны! Никто в этом не виноват, сынок, но рядом мы задыхаемся, мы больше не можем…
А потом он обо всем скажет Юле. Он узнает наконец, что там за супруг такой, он уговорит ее с ним расстаться, познакомится с Аленкой и увезет их обеих сюда. Тетя Лиза, конечно, не будет против, она, конечно, обрадуется. А школа здесь есть, его школа. И он сам будет водить Аленку через железную дорогу, чтобы она не попала под поезд, и покажет ей старую сосну, в которую они с отцом когда-то бросали нож.
Павел вконец окоченел у своего окна. Он встал, положил на стол давно погасшую трубку, закрыл окно, забрался под одеяло, приказал себе: «Спи, ни о чем больше не думай», — и тут же заснул.
Утром, когда он, ничего не забыв и не поменяв из своих ночных решений, приехал на работу, ему, как всегда, позвонила Юлька.
— Представляешь, я лечу на Урал! — радостно кричала она в трубку. — В такую глушь! В деревушку из десяти дворов! Так здорово!
Не успел он обидеться на ее радость, как его позвали к соседнему аппарату, и он, извинившись: «Подожди, пожалуйста», — взял другую трубку и услышал в ней плачущий женский голос.
— Павел Петрович? Здрасте… Я по поручению Юры… Юрия Ивановича… Я вам вчера везде звонила, а вас не было. Я его жена, Клавдия Семеновна.
Павел сжал зубы — ах, черт, значит, ему звонили домой! — и уже сквозь досаду и неприязнь к этому голосу, продираясь через сбивчивые слова, услышал главное: у Юрия Ивановича плохо с сердцем, врач велел лежать и не двигаться, сегодня сделают кардиограмму.
— Юра сказал — там, в сейфе, его отчет, он просил посмотреть. В отделе есть ключ, запасной… Там о вашей делегации… Валентин Дмитриевич в курсе…
— Хорошо, Клавдия Семеновна, — сказал Павел, напрягшись и вспомнив, как она назвалась. — Передайте, что все будет в полном порядке. Пусть ни о чем не беспокоится, выздоравливает. Если можно, я на днях заеду.
Он положил трубку, покосился на Юлькину — она покорно ждала его на краю стола, — взял неохотно.
— Юля? — он впервые назвал ее по имени, не стесняясь Димы. — У нас тут неприятности, много дел, вряд ли я сегодня вырвусь. Прилетишь — позвони.
Он с удовольствием услышал, как погасла радость в Юлькином голосе, как она потерянно пробормотала:
— Ага, конечно, я понимаю. До свидания… — и первая повесила трубку, совсем как Таня.
Павел спустился в отдел внешних сношений, послал референта за ключом, просмотрел отчет, рискнул кое-что подправить, посоветовавшись для проформы с этим самым Виктором. Он убил на все это почти два часа, но больше выдержать не мог: позвонил в редакцию.
