Вот какие огромные перемены произошли во время второго отсутствия Брема. На сей раз он явился прямо домой, кто-то открыл ему парадную дверь, он легко вбежал на третий этаж, на свою лестничную площадку, гавкнул с достоинством и негромко: "Отворяйте, это я!" Ему отворили, и он вбежал извиняющейся походкой, чуть смущенно глядя на Наташу.

— Еще улыбается! — возмутилась Наташа. — Нет, баб, ты смотри, ведь он улыбается!

Мария Тихоновна с удовольствием смотрела на Брема.

— Он просто запыхался от бега, — заступилась она за него. — Налей-ка ему напиться, а потом — в ванную.

Брем пил долго и с наслаждением. "Раз-два-три, раз-два-три…"— считала Наташа, как он лакает. А бабушка принесла большую оранжевую простыню и пустила в ванной теплую воду.

Вечером, вычесывая разомлевшего от купания Брема, Наташа вела с ним беседу.

— Бродяга ты, бродяга, — укоряла она его. — Посмотри, как ты отощал, какой ты усталый, измученный… Ну зачем убегать, скажи? Разве дома тебе плохо?

Брем открыл один глаз, взглянул на склоненное к нему лицо, хотел лизнуть Наташу в щеку, но голова его упала на лапы, и он заснул крепким сном.

Училась в университете Наташа, хозяйничала в доме бабушка, убегал-прибегал Брем, резвилось новое поколение на собачьей площадке. Все менялось, все двигалось в этом мире, и только вражда двух, уже взрослых, псов оставалась неизменной и страстной. Шурка и Брем сражались с незатухающей яростью — сверкали клыки, летела шерсть в разные стороны, тяжелые от злости звери извивались в руках людей, и казалось, так будет вечно.

Но вот весной в доме у Брема снова остро запахло лекарствами, заходили чужие люди в тревожно-белых халатах, и Наташа перестала ездить в университет. Было хуже, чем в тот раз, Брем это сразу почувствовал. Мария Тихоновна лежала недвижно, не читала, радио не включала и с Бремом не разговаривала. Она только чуть-чуть ему улыбалась, когда ставил он на постель лапы и заглядывал ей в лицо. Но и улыбка пугала Брема: была она слабая, неуверенная. Брем волновался очень, от дивана не отходил, караулил Марию Тихоновну, и напрасно манила Брема вольная его подруга: он не мог покинуть своих в беде.

Той страшной ночью, когда кто-то невидимый и могучий ударил Марию Тихоновну железным кулаком в самое сердце, именно Брем разбудил измученную Наташу, стащив с нее одеяло. Наташа вскочила с расшатанной раскладушки. При тусклом свете ночника она увидела белый заострившийся подбородок на высокой подушке и рванула телефонную трубку. А потом был долгий кошмар: какие-то люди с тяжелыми сундучками в руках, провода по всей комнате, красная кислородная маска на чужом, изменившемся лице, тоже чужой, не Наташин крик в черной ночи.

Так они остались вдвоем — Наташа и Брем — в пустом доме, без хозяйки, одинокие и несчастные. По утрам, выгуляв Брема, Наташа уезжала на занятия, а он ложился у порога и лежал без сил, как старенький черный половичок, до ее прихода. Иногда он вздрагивал, вставал, повинуясь смутной надежде, и ходил по комнатам, обнюхивая каждый угол, каждый квадрат паркета. Его чуткий нюх схватывал едва уловимые, недоступные человеку запахи, и тогда снова вставала перед ним темная ночь и чужие люди, не сумевшие помочь Марии Тихоновне. Надежда покидала его, и он снова ложился у порога ждать Наташу. Она приходила усталая и печальная, гладила Брема по голове и шла в кухню, к его мисочке.

— Опять ничего не ел? — говорила она. — А я мясо вареное тебе купила…

Чтобы не обидеть ее, Брем съедал кусочек, хотя ему не хотелось, и они вдвоем выходили на вечернюю улицу.

Как-то раз, когда шли они, думая об одном и том же, одно и то же — одиночество — чувствуя, вихрем вылетел из-за угла Шурка и с победным рыком подскочил к врагу. Брем остановился и посмотрел на него задумчиво и серьезно, не понимая, чего от него хотят. Он смотрел на старого соперника, как на несмышленыша, на щенка, как смотрели когда-то на него самого взрослые псы, и Шурка растерялся. "Ты, что ли, не хочешь драться?" — уставился он на Брема, а тот повернулся и пошел равнодушно своею дорогой.

Слух о том, что Брем перестал драться, мигом разнесся по собачьей площадке. Но, странное дело, никого конец этой долгой вражды не обрадовал. "Тоскует собака", — говорили друг другу соседи Наташи и вздыхали, каждый о своем.

Шло время, и в доме стали появляться люди. Они были разные — веселые и не очень, шумные и тихони, и к каждому у Брема было свое отношение. Одних он полюбил и признал, других принимал сдержанно, а некоторых буквально выживал из дома. Так выжил он противного типа, который повадился таскаться к ним чуть ли не каждый вечер. Брем его ненавидел, потому что от типа едва уловимо пахло вином, а пьяных Врем не любил и боялся.

Ни кусочки сахара, ни лесть, ни протянутая для ласки рука не могли смягчить Брема. Он тревожился, злился, резко и оглушительно лаял, он подбирался к врагу под столом и трепал ему брюки, хмуро ворчал на Наташу, а когда она, рассердившись, закрывала Брема в соседней комнате, поднимал такой ор, что приходилось тут же его выпускать.

— Ну смотри у меня, — грозила Наташа, отворяя дверь спальни, за которой истошно вопил арестованный.

Упрямо пригнув голову, Брем молча устремлялся к столу и, презирая грядущее наказание, цапал ненавистного человека за брюки.

— Глупый какой он у вас, — сказал, потеряв терпение, тип и разразился раздраженной речью о том, что держать собак в доме — чушь и баловство, что маленьких собак он не любит, а беспородных — тем более.

В тот вечер они с Наташей впервые поссорились, а потом и вовсе расстались.

— Ты невежливый, невоспитанный, — укоряла Наташа Брема. — Ты совсем не умеешь себя вести.

Брем смирно лежал у ее ног, покорно внимая упрекам, хотя Наташа была не права, и это он доказал.

Однажды, когда Брем, как всегда перед приходом хозяйки, улегся поближе к двери, он услышал не только ее шаги — там, внизу, на лестнице. Зазвенел ключ в замке, отворилась дверь.

— Ну, Брем, знакомься, — сказала Наташа. — Это вот Саша.

Брем подошел и сдержанно понюхал большие ботинки.

— Привет, зверь, — сказал Саша. — Наслышан о тебе, наслышан. Говорят, ты тут самый главный? Пошли, что ли, пройдемся?

И они втроем вышли на весеннюю улицу. Удивительно приятно было бежать с ними рядом, слышать голоса, обращенные друг к другу, отлучаться по многочисленным и неотложным собачьим делам, а потом догонять Наташу со всех четырех лап.

— Независимый пес, — уважительно сказал Саша. — Хозяин…

— Ничего подобного, — засмеялась Наташа, — мы с ним на равных. Чувствуешь, как пахнет сирень? На всю жизнь любимый мой запах… А ты, кажется, ему понравился.

— Так я стараюсь!

Саша приходил-уходил, гулял с Бремом, не признавая никаких поводков ("Да не попадет твой зверь под машину, — уверял он Наташу. — Брем — парень умный!"), втроем они ездили в лес на грохочущей, разболтанной электричке, и Брем воевал до изнеможения с проснувшимися от спячки ежами, а потом горько жаловался на исколотый нос. Пришло лето, и они вдоволь наплавались в озере, на берегу которого в деревянном домике жили родители Саши. Брем полюбил, прижав уши, плыть рядом с Наташей — голова к голове, охраняя хозяйку. А Саша в охране не нуждался: он был сильным, Брем это сразу понял. Сильным и добрым.

Август Брем прожил в деревянном домике: Наташа куда-то уехала, и Саша исчез вместе с ней. Брем немного на них рассердился, но жилось ему славно, бегал он где хотел, у озера собиралось интересное общество, и он своих великодушно простил. Осенью в их с Наташей жилище началась радостная суматоха: хлопали двери, в комнату вносили столы и стулья, входили и выходили люди. От шума, пения, плясок Брем укрылся в надежном убежище, в спальне, — залез под диван и не выходил, пока в доме не стало тихо. Все наконец ушли, а Саша остался. Так снова их стало трое.