— Ну, чево шаперишься, как рязанская баба? — подтолкнул вошедший сотрудник меня к двери.

— Не переусердствуйте, — тихо подсказал следователь.

Выходит, моим избиением руководил этот чистюля-следователь? Ну и гад! Вот по чьей указке потеют эти битюги-опричники. Одна шайка-лейка! Им надо, чтобы я во что бы то ни стало признался в том, чего не совершал! Зачем? Чтобы выпендриться перед начальством? Или они искренне считают, что я совершил кражу халвы?

Сейчас он здорово разозлился. И говорил в общем-то правильно. Формально. Но ко мне сказанное им не имеет отношения. Или — не совсем имеет. Нельзя же меня истязать за то, о чём я лишь догадываюсь. Так можно весь Советский Союз через строй милицейских палачей прогнать и выпытать, кто кого в чём подозревает. И заставить подписать что угодно.

— Сержант! Отставить. Я ещё займусь с подозреваемым. Садитесь. Я Вам (он снова перешёл на вежливый тон) даю возможность подумать, как следует. Где вы встретились перед тем, как пойти грабить магазин? Когда это было? Кто был инициатором кражи? Сергей Воложанин? Он уже имеет судимость за хищение. Знаете об этом?

— Знаю. Слышал от ребят, что он оттянул срок вроде бы за кражу. И неособенно доверял ему как человеку. Но и ссориться с ним тоже не решался.

— Выходит, знали, что Воложанин — вор, и всё же согласились совершить с ним хищение госсобственности?

— Я с ним не воровал.

— Не желаете признаться? Даю Вам пять минут на то, чтобы вразумиться: бесполезно выкручиваться — нам известно всё. Это последний шанс помочь себе и облегчить наказание за совершённое.

Следователь принялся что-то сосредоточенно писать, а я лихорадочно размышлял, как выпутаться из этой ловушки?

Несомненно, узнанное им обо мне всё нашептала сыщикам тётя Таня. Возможно, и подписала донос. За всё мне отомстила. Она не только меня ненавидит, а всех, кто лучше неё живет, даже сестру Анну Степановну. Потому что у неё корова есть. Потому что сама с Толяном впроголодь живёт. Всю ненависть ко мне и нашей семье, накопившуюся за многие и многие годы, она выплеснула на мою голову. Вот и следователь за ней повторяет и грозит. Что делать? Нет ответа. И нет возможности защититься.

— Прочтите и подпишите протокол допроса, — неожиданно возвращает меня к действительности голос следователя.

Читаю сочинение его. Оказывается, я отказываюсь отвечать на заданные им вопросы «по существу».

— А что такое — «по существу»? — спрашиваю я следователя дрожащим голосом. Видимо, «тусовка» не прошла даром: чувствовал я себя как-то странно, словно меня раскачивало.

— Это значит, Вы опять отказываетесь говорить правду.

— Я Вам рассказал правду, — голос у меня срывается.

— Хватит эту песенку про белого бычка, — отнюдь не дружелюбно кончает наш диалог следователь, и дверь за моей спиной опять открывается. Кто-то входит.

— В бокс, — спокойно произносит следователь. Фамилию, имя и отчество его мне так и не удалось узнать — да я просто об этом и не спрашивал: в таком состоянии находился, будто это не действительность, а дурной сон, из вязких пут которого невозможно высвободиться, вырваться, очнуться.

— Встать! — угрожающе командует сержант.

Ноги затекли, и я с трудом поднимаюсь.

— Товарищ следователь, — совсем обалдев, произношу я, — разрешите попить.

— Вот сержант, к нему обращайтесь с просьбами подобного рода, — посоветовал следователь, не глядя на меня.

— Следуй за мной! — приказывает сержант.

Иду по диагонали комнаты и механически запоминаю: оказывается, справа и слева стоят два стола со стульями, тоже, наверное, привинченные к полу, а в углу, возле следовательского стола, — огромный двухэтажный сейф. В коридоре меня ожидают, наверное, те самые два трудяги-палача. Выражения их физиономий не сулят мне ничего хорошего.

Ведут в знакомую камеру. Возле неё останавливают.

Приказывают повернуться к стене. Руки назад.

Повторяю:

— Хочу пить. И в туалет.

— Щас тебе будет всё, — это голос сержанта. — И выпить, и закусить тебе будет. Халвы полон ящик: жри — не хочу.

В «тёрку», после того как сержант открыл дверь, заходят двое милиционеров, после приказ следует мне:

— Заходи.

Делать нечего — захожу, удерживаемый сзади за обе руки. Двое тех самых, уже знакомых мне милиционеров стоят в правом и левом углах камеры. Молчат. Я догадываюсь, что сейчас здесь будет происходить. Боязни нет. Сильнейшая усталость навалилась на меня — сию секунду упал бы на квадрат отполированного пола и заснул. Мгновенно!

Повернулся и прижался спиной к дырчатой стене между двумя крепышами. Машинально застегнул пуговицы на бушлате. Усталость такая, что почти ничего не соображаю, кроме одного: сейчас начнётся расправа. И в это мгновение на меня навалилась тоска, тяжелая, всеохватывающая и всепроникающая. Ещё одна мысль запульсировала в мозгу, вялая такая мысль: что делать, чтобы защититься? Уже громыхнул засов, и вот тут началось такое, от чего у меня при воспоминаниях мурашки по спине бегают… До сих пор. [548]

— Пойдёшь в сознанку или будешь нам мо́зги ебать, — зло задал (вторично!) вопрос один из четырёх «сокамерников».

Я, заикаясь, почему-то пролепетал:

— Я следователю рассказал всё, что знаю…

Не дослушав фразу, опять получил такой мощности удар в живот, что сполз на пол, цепляясь сукном бушлата за выпуклости проколов в стене. Всё повторяется, как в кошмарном сне. Машинально закрыв лицо кистями рук и зажмурив глаза, я ощущал сотрясающие всего меня удары сапожищами в плечи, руки, грудь, бёдра… Чей-то сапог угодил мне в голову, шапка отлетела куда-то в сторону, и сокрушительный удар разбил нос. Кровь хлынула из него. Когда я оказался на полу, скрючившись от боли, то пытался выкрикнуть что-то, вероятно, просил прекратить избиение, но очередные тумаки не давали мне вымолвить и слова. Перед глазами, словно дьявольское видение, двигались огромные носки сапог. Они сокрушали со всех сторон моё тело, и оно скользило по отполированному квадрату металла, разворачиваясь то в одну, то в другую сторону. Наконец чей-то сапог с размаху, мягко, почти безболезненно задел мою скулу, и разноцветные звёзды и белые искры заполнили мои глаза, а во рту стало со́лоно. Оказавшись лежащим на спине, я захлёбывался соплями и кровью и судорожно закашлялся.

Сквозь сопение и уханья «футболистов» до меня донёсся голос, кажется сержанта.

— Не бей, сука, сапогой в морду! Меси по почкам иво, по печенкам, штобы кровью ссал! Морду не трожь! По новой хошь разборку, как с тем щипачём?

Кровавая лужа, ставшая видимой «блюстителям закона», потому что я размазал её, развазюкал, вертясь под «пенальти» заплечных дел мастеров, прекратила их служебное занятие. Один из сотрудников схватил меня за воротник бушлата и рывком поднял и посадил на пол. Во силища! Воротник пережал горло, и я увидел, как из моего рта вздуваются и лопаются красные пузыри!

— Што с ним? — спросил сержант, а возможно и не он, — я не очень соображал в тот момент, а все палачи выглядели одинаково.

— А хрен его знаит! Пузури пускат. Восьмирит [549]наверняк, — ответил один их моих «опекунов» молодым голосом.

— Кончай придуриваться! Ты!

Это приказание мне.

Я опёрся ладонями об пол и увидел, хотя в боксе стоял сумрак, как струйкой, тонкой такой струйкой, струится на пол и на рукав бушлата тёмная кровь, и в тот же момент почувствовал острую боль в левом плече. Где ключица.

Я хотел сказать, что не придуриваюсь, но лишь простонал от боли и пробормотал что-то нечленораздельное.

— Поднимите иво, — приказал сержант.

Меня подхватило несколько цепких и крепких ручищ. Поставили на ноги.

— Рука… — пробормотал я.

— Тащити иво в сартир, пущай обмоетца. Так эта ты опять захерачил? — обратился он к одному из своих «коллег». Тот промолчал. — Могут не принять такова расписнова. Я тебя, блядину, предупреждал, ты што делашь? А ежли он дубаря даст? [550]Я тебя суду первого сдам, понял? У ево жа отец с матерью есть, они жа хай подымут. Я жа говарил: не бей, сука, в морду сапогой! А ты всё наравишь…