Хотя босые ноги Толяна не особенно грязны, я заметил у крыльца даниловские галоши с налипшей на них непросохшей землёй. Неужели он?

Я положил наземь удилища и другие нехитрые принадлежности для рыбалки и кинулся к маме.

— Наш ручеёк закопали! — завопил я, ворвавшись в комнату.

— Тише ты! Славика разбудишь. Кто закопал? Зачем?

— Вся полянка перекопана. Это Толька! По чуням видно.

— Что ты мелешь? При чём тут чуни? А ты не фантазируешь опять?

— Не! Честно — не фантазирую. Нету ручейка!

Маме, да и не ей одной, почему-то не нравятся фантазии, порождаемые как бы независимо от моего желания, без всяких усилий и придуманности, произвольно — воображением. Реальное и возникающее в моей голове часто путаю, а меня обличают: врёшь! Это беда какая-то! Устыжённый другими, я часто чураюсь своих «фантазий», а они преследуют меня на каждом шагу. И поделать с собой ничего не могу — воображение само, когда ему вздумается, включается и создаёт диковинные образы. И непредвиденные их действия. Люди мне порой напоминают или принимают обличье реальных, а то и несуществующих существ. Нередко бывает так: я гляжу на девчонку, а вижу перед собой… бабочку-капустницу, например. Ещё в детсадике я влюбился в кукольной красоты девочку — золотоволосую и голубоглазую. Она-то и увиделась мне капустницей. Я быстро понял, тут что-то не так, — не может девочка стать белокрылой бабочкой, и удивлялся искренне: почему так получается? Спросил папу. Он, глядя в газету, ничего по существу не ответил:

— Иди гуляй. Ерунду всякую мелешь…

Он очень долго отсутствовал дома и, наверное, очень уставал и почти всегда после работы лежал на диване. Мама на мои недоумённые вопросы «где папа?» ответила однажды строго: его послали в длительную командировку, и больше спрашивать об этом не надо. Что такое «командировка», я представления тогда не имел, пятилетний мальчишка. И поэтому обратился к Герасимовне. Она старуха без зубов, а у кого их нет — всё обо всём знают.

— Што така командировка? Отша, баешь, в камандировку ушлали? Это када камандир отшилат. А на школь, нихто не ведат. Вернётша твой отеш, вернётша. Иных отшилают, дак те не вожвиртаютша, а ён придёт. Шкора. В школу не ушпешь пойтить, милай шын. У наш многи в тех командировках нонше. Ён в ахвишерах не шлужил, молод был ишшо. И бешпартейнай. Шкоро жди ево.

Бабкина беседа успокоила меня. А поскольку мама запретила мне упоминать о командировке, то ей я ничего о разговоре с Герасимовной не сказал. Ждал и дождался. Отец вернулся исхудавший и щетинистый. В грязной, с остриженными полами шинели и каком-то тряпье. И стали мы жить как раньше.

…Мама, выслушав моё сбивчивое откровение о роднике, строго посоветовала:

— Займись лучше делом. И запомни: обзывать людей нельзя, это неприлично. Мало ли кто на кого похож.

— А курицу можно тётей Таней называть? Или тётю Таню курицей?

— Ни в коем случае, — отрезала мама. — В чулан запру к паукам, если такую глупость сморозишь. Понял?

— А ворону — бабушкой Герасимовной? Или бабушку Герасимовну — вороной?

— Тоже нельзя, и забудь об этом. Она старый человек, а пожилых надо уважать.

А как можно забыть такое: я сорвал, давно, возле забора алый цветок мака, а он, оказывается, бабке принадлежал? Она очень рассердилась и хрипло закричала на меня: «Лешов шын! Вот я тебя ужо хвороштинай!» Я бросился наутёк. Мне побластилось, что сей миг старуха превратится в громадную чёрную ворону — уже превратилась! И вот-вот клюнет меня сверху, схватив за плечи полированными кривыми когтями. И я увидел эти когти, впившиеся в моё тело, и вскрикнул. А оглянувшись, заметил, что бабка и с места не сдвинулась, а лишь припугнула меня, — скрипучий голос её слышался издалека.

Мама ещё в Кунгуре не доверяла моим рассказам, потому что я не раз пытался убедить её в том, чего не было, что лишь вспыхнуло и пронеслось в моём воображении. Но тогда, повторяю, я и сам не всегда отличал, что существует на самом деле, а чего нет и не может быть.

— Ничего не понимаю. Ну-ка идём… — недовольно произнесла мама, услышав про ручеёк, ведь я её от дела оторвал — от стирки. А она этого очень не любила, чтобы её никчёмными вопросами отвлекали, и негодовала каждый раз.

Мы вышли в общий коридор. Бабка Герасимовна, варившая для внуков на примусе овсяную кашу и слышавшая наш разговор, проскрипела:

— Этто Татиана швоевольнишат. Мало ей швово-то надела, от мира даденного, дак она у робят последний лужок отхапала. И Толькю впутала.

Услышав имя соседки, мама сразу повернула назад. Я — за ней.

— Будет тебе, Юра, из-за пустяков, — недовольно сказала она. — Не порть мне выходной день.

— Но это не пустяк, — горячо возразил я, — это наш ручеёк. Всех. А не её. И не Толяна.

— Прекрати. Из-за чего сыр-бор? Из вашего ручья и воробью досыта не напиться. Какой от него прок?

И, укоряюще поглядев мне в глаза, добавила:

— И в кого ты такой настырный? Всё тебе больше других надо. Ох и набьёшь себе в жизни шишек… Иди играй во дворе. И не мешай мне.

Мама, мама… Не понимала она, как выручал нас, защитников «крепости» (кучи бутового камня) родничок, когда мы, прижимаясь всем телом к земле, чтобы не засёк «противник» (не могли же мы назвать друг друга «фашистами»), подползали к роднику с всамделишной солдатской фляжкой в зелёном брезентовом чехле (ещё с германской войны сохранилась в семье Богацевичей) и нацеживали её колпачком дополна, под пробку. Крепостью мы звали груду бутового камня, привезённого незадолго до войны для строительства в нашем дворе нового здания, но так никогда и не возведённого. До чего же вкусной была та вода из родника! Она прибавляла нам сил, и мы вновь бросались на «врагов» — чащобу крапивы и репейника — и крушили их кривыми саблями, изготовленными собственноручно из бочечных металлических обручей.

Мама не уставала повторять, чтобы ни я, ни братишка, которому исполнилось уже шесть лет, не пили из источника воду, якобы кишащую заразными микробами. Но мы не то что с удовольствием — с наслаждением всасывали, вытянув губы трубкой, воду из лунки — и ничего! Только песок иногда похрустывал на зубах. Да откуда было взяться зловредным микробам? Ведь их мог подбросить лишь диверсант, а мы бдительно охраняли свой ключик, маскируя лунку листьями лопуха, — чужаку ни за что не обнаружить! Вот такой любимый чудесный родник был у нас. Был… В его исчезновение, несмотря на очевидность, не хотелось верить. Но пришлось.

Ещё накануне я нацелился преподнести маме подарок — к обеду нарыбачить на уху. Поэтому, подхватив снасти, потрусил к реке, на своё заветное место у водокачки, пока его никто не занял. Стоя по щиколотки в чёрном иле, я думал не о вёртких пескаришках, не о сопливых ёршиках, так и норовящих выскользнуть из пальцев, и не о красноглазых окунях. И не мечтал, как обычно, о поимке опасного — в омут, как говаривают, не затащил бы — в полпуда усатого сома, а всё видел нашу исковерканную заступами полянку. Меня сверлил вопрос: «куда делся родник и можно ли его возродить?». Без разрешения мамы.

К обеду не удалось натаскать даже на скромную ушицу, попались с десяток — всего-то! — пескаришек и ёршиков. Одна мелочь.

Спрятав связку рыбёшек в мешочек, чтобы не отняли взрослые парни, — случалось и такое на берегу Миасса, я помчался домой.

С минуту задержался на том месте, где ещё недавно жил ключик, но там ничего не узрел, кроме врытых в землю камней. Площадка была утоптана чунями. Толян, наверное, с восхода солнца трудился.

Присев на корточки, я принялся разгребать подсохшие сверху комья, но ко мне решительно приблизился Бумбум. За всем происходящим во дворе он постоянно, как и его мамаша, наблюдал из окна.

— Проваливай отсюдова. Мы здеся картошки посадили. Не видишь чо ли?

— Это не ваша поляна, а всех ребят двора… Вы у нас её отняли.

— Из наших окошек видная, значит, наша. Чеши отсюдова, а то как дам! Бум! Бум!

Я безошибочно почувствовал, что стычки не миновать. А мне, признаться, так не хотелось ссориться, не то что драться. К уличным дракам, которые нередко приходилось видеть, я всегда испытывал отвращение, и преодолеть его стоило мне обычно больших усилий. Когда приходилось защищаться — тогда другое дело. Даже, если мне доставалось больше, — не отступал.